Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Кавалерия оказывалась особенно уязвимой, поскольку со смертью коня от формирования отставал и всадник. Так они постепенно рассеивались поодиночке, а потому не включались ни в какую систему взаимной поддержки. В результате, хотя на деле в кавалерии оставалось еще немало физически здоровых воинов, части истаивали и распадались. Как извещал генерал Тильман короля Саксонии, по состоянию на 9 ноября оба кавалерийских полка, находившихся под его командованием, полностью прекратили свое существование. Попадались и исключения, так, уланский полк, к которому прибился доктор де Ла Флиз, въезжал в Смоленск с развернутым штандартом и под музыку. Бойцам удавалось добывать провизию для себя и корм для лошадей {744}.

Как подтверждал пример добросердечного, но грубоватого полковника Пеле, командира 48-го линейного полка в корпусе Даву, для удержания полка от распада и сохранения его целостности требовалась сильная рука. Он не без труда сумел достать на складах запас муки, бочку водки и четырех живых волов, но прежде чем накормить людей, получил приказ построить часть для смотра перед Даву. Пеле прекрасно осознавал, что нельзя спускать глаз с драгоценного съестного, а потому взял все вместе с собой на парад. К счастью, Даву задерживался. «Я следил за полком и бочонком в оба глаза, – писал Пеле, – и вдруг заметил, что его все-таки вскрыли. Побежал туда, но опоздал – почти все спиртное растащили или, по крайней мере, разобрали без всякой меры и порядка. Я поспешил отбить бочонок, но ребята мои уже были подшофе, а некоторые так просто упились до положения риз. Желая скрыть этот инцидент от строгого ока Даву, я попробовал было заставить полк маневрировать, но сие оказалось для них уже чересчур». Полковник все же сумел отвести часть от квартиры Даву, чтобы пьяные – упаси Господи – не попались тому на глаза. «Всюду, точно после сражения, валялись более восьмидесяти ранцев, ружей и киверов», – добавлял Пеле {745}.

Несмотря на общую деморализацию войск, в большинстве частей осталось ядро из верных дисциплине солдат, и многие полки нашли в Смоленске эшелоны пополнений, присланных из депо во Франции, Германии или Италии. Например, полк Пеле сократился до шестисот человек, однако в городе его ждали двести обмундированных и вооруженных солдат. От 4-го линейного полка Раймона де Фезансака осталось не свыше трех сотен, но и в его ряды встали двести свежих воинов. Единственная сложность с новыми людьми заключалась в том, что они, в отличие от их товарищей, не прошли через процесс суровой закалки и не научились действовать в отчаянных условиях. В 6-й конно-егерский полк поступили 250 конскриптов из полкового депо, располагавшегося в Северной Италии, но они испытали такое суровое потрясение от соприкосновения с действительностью, что через неделю от них никого не осталось {746}.

Потеря 60 000 чел. и, вероятно, не менее 20 000 лагерных попутчиков с момента выступления из Москвы могла, теоретически, обернуться на пользу Наполеону. Коленкур находился в стане тех, кто считал разумным сбросить в Днепр пару сотен пушек заодно с нагруженными трофеями из Москвы повозками и оставить всех раненых в Смоленске под присмотром медицинского персонала с выделенной долей снабжения, высвободив за счет всего этого тысячи лошадей. В таком случае сжавшееся и куда более подвижное войско примерно из 40 000 чел. смогло бы действовать куда напористее и кормить себя с меньшими трудностями. Обер-шталмейстер винил Наполеона за нежелание или неспособность принять в зачет сложившеся положение. «Никогда отступление не бывало организовано хуже», – сетовал он.

Безусловно верно то, что упорное стремление Наполеона изо всех сил сохранить лицо препятствовало принятию радикальных мер и быстрому рывку на Минск и Вильну. Он отмахивался от любой мысли продолжить отход до самого последнего момента. «На протяжении всего долгого отступления из России, в последний день его, так же как и в первый, он проявлял неуверенность и нерешительность», – писал Коленкур. В результате, даже марш не был организован штабом должным образом {747}.

Но самая большая проблема, осложнявшая любую попытку перегруппировать Grande Armée, состояла в том, что на каждой остановке по пути следования она вбирала в себя свежие войска, каковые являлись в большей степени обузой, чем благом, как и commissaires , местные коллаборационисты, раненые и больные, оставленные в тылу при наступлении, а также сброд, наводнивший регион во время французской оккупации.

По мере отступления Grande Armée словно бы толкала весь этот балласт перед собой, вынужденно прокладывала себе путь через него, теряя ресурсы и погружаясь в хаос в процессе движения.

Наполеон все еще тешил себя надеждами остановить отступление в Орше или, если не удастся там, по линии реки Березина. После четырех дней в Смоленске император отправил вперед остатки корпусов Жюно и Понятовского, и сам оставил город на следующий день, 14 ноября, с Мортье и Молодой гвардией перед собой и со Старой гвардией – позади. Принцу Евгению, Даву и Нею полагалось следовать за ним с интервалами в одни сутки.

Войска шли тяжело, преодолевая глубокий снег, утоптанный до ледяного состояния башмаками людей и копытами коней. На дороге попадалось множество скатов и подъемов, испытывавших силы идущих, а мосты над узкими овражками создавали неизбежные пробки. Вечером первого дня после выхода из Смоленска, майор Булар с частью гвардейской артиллерии застрял на мосту, за которым следовал крутой подъем. Как всегда образовалось скопление людей, лошадей и повозок, разгорелись жаркие споры относительно превосходства, не хватало только казаков, появившихся и посеявших панику. Теперь русские начали устанавливать маленькие пушки на сани, что позволяло подтягивать их, стрелять, а потом увозить прежде, чем французы успевали снять с передков свои орудия и ответить огнем на огонь. Булар осознал, что, если не предпримет решительных действий, его батарея развалится и растает посреди пробки. Посему он проложил проход себе, без жалости опрокидывая повозки штатских или сталкивая их с пути. Далее Булар приказал солдатам рыть ямы в снегу по обеим сторонам дороги до тех пор, пока не покажется земля, потом велел насыпать грунт на ледяную поверхность, ведущую к подъему, каковой тоже обработали кирками. Чтобы перетащить пушки через мост и поднять на холм, у него ушла вся ночь. «Бегая вверх и вниз по склону, я, по крайней мере, раз двадцать упал и сильно ушибся, но, поддерживаемый решимостью добиться своего, не позволил ничему помешать мне», – писал он {748}.