Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Превосходно выдерживал испытания и сам Наполеон. Разумеется, к его услугам было регулярное снабжение продуктами и вином, не говоря о прочих удобствах. Для выбора места предстоящего ночлега императора вперед каждый раз отправляли офицера с обязанностью превратить какое-нибудь опустошенное поместье или крестьянскую избу в пригодную для постоя квартиру. Там раскладывали железную походную кровать, на пол стелили ковер и приносили несессер, содержавший бритву, щетки и туалетные принадлежности. Обустраивали импровизированный кабинет: в той же комнате, если отсутствовала другая, ставили покрытый зеленым сукном стол, притаскивали походную библиотеку императора в ящиках и другие коробки с картами и письменным принадлежностями. Распаковывали маленький обеденный сервиз, чтобы Наполеон ел с тарелки.

«Он переносил холод с великим мужеством, – вспоминал камердинер императора французов, Констан, – хотя и видно было, что физически на него он очень сильно действует». Но несмотря на роскошную возможность менять белье и на содержимое несессера, Наполеон тоже страдал от вшей, а кроме того, невзирая на удобную кровать, и от бессонницы, порожденной, несомненно, ждавшей впереди неопределенностью и беспокойством за судьбу армии. «Бедные солдаты заставляют мое сердце обливаться кровью, но я все равно не могу ничего для них сделать», – признался он Раппу как-то вечером {816}.

Вера в него оставалась непоколебимой. Многие ворчали и ругали его, но пусть некоторые и позволяли себе дерзкое поведение или неподчинение офицерам и даже генералам, как только появлялся император, все моментально проглатывали язык в благоговейном почтении. «Солдаты лежали, умирая вдоль дороги, но я никогда не слышал, чтобы кто-то жаловался», – вспоминал Коленкур. «Хотя этот человек оправданно считался истоком всех наших несчастий и исключительной первопричиной постигшей нас катастрофы, – писал доктор Рене Буржуа, державшийся глубоко антинаполеоновских политических взглядов, – его присутствие по-прежнему пробуждало воодушевление, и не было никого, кто бы отказался, коли уж придет такая нужда, прикрыть его своим телом и пожертвовать за него жизнью». Степень их преданности наглядно проиллюстрирована сержантом Бургонем, наблюдавшим, как однажды на бивуак заглянул офицер с парой гренадеров при нем и попросил найти сухих дров для Наполеона. «Все с готовностью отдали лучшее из имевшегося у них, и даже умиравшие поднимали головы и шептали: “Возьмите для императора!”», – вспоминал он. Такая самоотверженность, правда, не являлась совершенно повсеместной. В одном случае, когда Наполеон хотел сделать остановку и погреться у костра, окруженного отбившимися от своих частей солдатами, Коленкур пошел к ним, но, обменявшись несколькими словами, вернулся и высказал предположение, что, вероятно, задерживаться здесь не стоит {817}.

Казначей Дюверже, не будучи строевым офицером и комбатантом, не испытывал той солдатской преданности к императору-полководцу, но и он соглашался, что «его престиж, та особая аура, окружающая великого человека, ослепляла нас своим блеском, все уверенно собирались, исполнялись уверенности и подчинялись малейшему проявлению его воли». Верно и то, что Наполеон являл собой их лучший шанс выбраться из переделки, в которую они угодили. «Его присутствие вдохновляло наши поникшие сердца и вызывало последний выплеск энергии, – рассказывал капитан Франсуа. – Вид нашего главнейшего предводителя, идущего среди нас, разделяющего наши лишения, в какие-то моменты вызывал большее воодушевление, чем в победоносные времена». К какой бы нации они ни принадлежали, каковыми ни были бы их политические пристрастия и отношение к нему, солдаты и офицеры в равной степени осознавали одно: только ему по плечу сплотить и удержать остатки армии как единое целое, и только он способен вырвать хоть какие-то частички победы из пасти поражения {818}.

Но одним лишь этим соображением всё не ограничивалось и не объяснялось. Неожиданным образом довольно распространенные чувства выражал, плетясь мимо стоявшего на обочине Наполеона, один немецкий артиллерийский офицер, от которого естественным образом следовало бы ожидать проклятий в адрес иноземного тирана, приведшего его в столь жалкое состояние. «Тот, кто видит истинное величие, покинутое фортуной, забывает о своих страданиях и заботах, и мы в мрачном безмолвии выпрямляли спины под его взглядом, отчасти примиряясь с нашей горестной судьбой» {819}.

Сегюр искал метафизическое объяснение подобному явлению, приводя вот какие доводы: они должны были винить во всем Наполеона, но не винили его, ибо он принадлежал им настолько же, насколько они ему. Его слава служила их общим достоянием, а посему принизить его репутацию претензиями к нему и отвернуться от него означало разрушить разделяемое всеми здание славы, построенное ими сообща за годы и являвшееся самой ценной их собственностью. Данное мнение как будто бы подтверждает и тот факт, что даже в плену солдаты Grande Armée отказывались произнести хотя бы слово против Наполеона. По свидетельству генерала Уилсона, «любыми соблазнами, любыми угрозами, любыми лишениями нельзя было подвигнуть их упрекнуть императора в том, что он стал причиной их несчастий и страданий» {820}.

Боевой дух устремился ввысь, когда по приближении к Борисову солдаты «Московской армии» встретили 2-й корпус Удино [189]и другие формирования, дислоцированные в тылу, а потому не испытывавшие всех ужасов отступления. Поручик Юзеф Красиньский, отступавший вместе с другими измотанными солдатами из уцелевших частей польского 5-го корпуса, не сумел сдержать слез радости, повстречав вблизи Борисова выступавшую следом за оркестром дивизию Домбровского с ее должным образом обмундированным личным составом. Реакция с противоположной стороны была не менее острой.

Гренадер Оноре Бёлэ, недавно прибывший из Франции, не мог поверить своим глазам, когда увидел проходившие мимо отступавшие части. «Мы стояли с широко открытыми ртами, спрашивая себя, не ошиблись ли мы? Были ли те едва походившие на человеческие создания люди и в самом деле французами, солдатами Grande Armée?» – писал он. Вид воинов «Московской армии» произвел обескураживающее воздействие на личный состав корпусов Удино и Виктора. «Существовала надежда, что наш пример окажет благоприятное влияние, – отмечал Удино. – Увы! Получилось совсем обратное» {821}.

Но куда больше всех тревожило другое: в войсках настойчиво циркулировали слухи о захвате Борисова русскими, что означало – французы отрезаны.

22 ноября Наполеон достиг Толочина, где разместился на постое в заброшенном монастыре. Очень скоро гонец, присланный Домбровским, довел до императора весть о падении Минска, захваченного Чичаговым шесть дней назад. «Императора, в одночасье лишившегося всего снабжения и всех средств, на которые он рассчитывал после Смоленска, чтобы сплотить и переформировать армию, охватило оцепенение», – делился наблюдением Коленкур {822}.