Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Капитан Шарль Франсуа, не веря глазам своим, смотрел, как перед отходом к сну один из друзей разворачивал смастеренную для утепления импровизированную обувь. «Когда он снял ткань и кожу, покрывавшие его ноги, отвалились три пальца, – писал капитан. – Затем, снимая обмотки с другой ноги, он взял большой палец, покачал и оторвал его, не чувствуя боли» {801}. Потеряв пальцы на ногах, человек более не мог идти без посторонней помощи, утратив пальцы рук, оказывался неспособным управляться с оружием, даже взять еду, и ему оставалось лишь только грызть плоть мертвой лошади зубами и пить кровь.

Но сильные морозы делали невозможным даже и это. Лошадям, сохранившим способность идти, объедая кору деревьев, кусты, находя какие-нибудь пробивавшиеся через снег ростки, жевавшим в отсутствие воды снег, становилось не под силу отрывать замерзшую кору или пробивать ледяной наст, а потому они умирали тысячами. Но околевший конь за считанные минуты прекращался в каменную скалу – даже отрубить от нее мяса оказывалось невозможно. Для получения его требовалась еще живая, теплая лошадь.

Тут уж оставался короткий шаг до отрезания куска конского зада, пока владелец не видит. Из-за холода животные не чувствовали боли, а кровь в ране мгновенно замерзала. Они могли многие дни проходить с такими порезами на крупе, но, в конце концов, рана начинала гноиться, выпускать гной, который тоже замерзал. Другим способом было вскрыть вену лошади и высосать оттуда кровь или сцедить ее в какой-нибудь сосуд, а потом вскипятить со снегом и добавить как дополнительную приправу к тощей размазне. Иные отрезали еще живым коням языки и пожирали их. Но лучшей едой служили сердце и печень, теплые после вскрытия живота. Такая незавидная участь ждала обессиливших животных, брошенных хозяевами из-за неспособности тех идти дальше {802}.

С момента, когда отступающая армия проследовала Ляды, она очутилась на бывших польских землях, а посему в городках и селах там оставались жители. Даже в такие отчаянные времена вездесущие еврейские лавочники находили возможность предложить предметы первой необходимости, но, конечно, не бесплатно. А жители боялись брать в обмен или уплату какие-нибудь вещи, которые в случае обнаружения позднее русскими стали бы причиной актов возмездия.

Многие традиционные валюты утратили привлекательность. Доктор Генрих Роос вспоминал виденного им вюртембергского солдата, сидевшего на обочине недалеко от Орши с серебряным слитком на коленях и умолявшего любого обменять его хоть на какой-нибудь кусок съестного, но никто не изъявлял готовности расстаться с поистине жизненно важной провизией ради приобретения тяжелого предмета, который вернет стоимость, когда и если его новый владелец доберется домой. Несчастный солдат дождался от прохожих единственно глумливых усмешек, нравоучительных проповедей относительно пагубности сребролюбия и жестоких шуточек в таком же духе.

Даже последний шанс женщин, проституция, и то не оправдывал себя в таких обстоятельствах. «В действиях моих не было амурных намерений, – отмечал Бонифас де Кастеллан после того, как дал какой-то женщине кусок шоколада. – Мы до того измотались, что всякий говорит, будто предпочел бы бутылку скверного Бордо, нежели самую хорошенькую из женщин на свете» {803}.

Тем, кто не смог или не захотел остаться в строю, и кто не имел денег, оставалось только тащить все попадавшееся под руку. С потерей значительной части поклажи сильно сократился и простор для воровства, а потому отчаявшиеся переходили к самому жестокому грабежу, и немало людей лишилось жизни за конскую печень, корку хлеба или какую-нибудь другую еду. Одинокий человек, располагавший провизией, старался съесть ее в стороне от чужих глаз во избежание удовольствия получить штык в спину. Но когда полковник Любен Гриуа нашел безопасное местечко, готовясь насладиться чудом перепавшей ему краюшкой белого хлеба, лакомство успело замерзнуть до такой степени, что зубы только скребли и скользили по корке {804}.

За пределами сохранившихся как единое целое частей исчезали любые чувства товарищества и человеческой солидарности. Представители разных национальностей всё с большей ненавистью смотрели на чужаков, при этом немцы проклинали французов, втянувших их в войну, а французы ругали поляков, за то, что будто бы сражались за их дело. В борьбе за выживание чужая жизнь не значила ничего. «Множество раз безжалостный, ополоумевший сброд стрелял друг в друга во время грабежа, в ходе фуражировки, за место для сна, за чашку молока, за рубаху, за пару изношенных башмаков», – писал поручик Юзеф Красиньский [186] {805}.

Любая оставленная без присмотра вещь тут же исчезала. Офицер, ведущий в поводу коня, обернув уздечку вокруг предплечья, не успевал повернуться, как кто-то резал ее и успевал свести лошадь. У кого-то во сне вытаскивали шляпу из-под головы или плащ, которым он укрывался. Продолжительность отступления и утрата обозов вела к тому, что положение с обмундированием, и без того негодным для сложившихся условий, сделалось просто-таки аховым.

«От моих носков ничего не осталось, у туфель едва уцелели подошвы. Я обернул их соломой и при помощи куска веревки заставил кое-как держаться, – писал Жюльен Комб. – Серые панталоны и форменный китель порвались и протерлись до невозможности, а рубашку я не менял с прошлого месяца». Чтобы защититься от холода, Жан-Мишель Шевалье, бригадир Конно-егерского полка гвардии, надевал под рубаху фланелевую фуфайку, сверху четыре жилетки, одна из которых была из овчины, свою основную форму [187], мундир фрачного покроя и большой плащ, четыре пары штанов или панталон поверх подштанников, а на голову – медвежий кольбак {806}. Однако в таких одежках было трудно ходить, не говоря уже о том – сражаться.

Полковник Гриуа поступал несколько разумнее. Под рубашкой он тоже имел фланелевую фуфайку. Обмундирование же его состояло из красной шерстяной жилетки, шерстяных же панталон без нижнего белья под ними, фрака из тонкой шерсти и легкой шинели. Ноги прикрывали сапоги длиной до половины икры с хлопчатобумажными носками под ними. Полковник раздобыл еще одну шинель, но ее стащили. Он пытался пустить в дело приобретенную в Москве медвежью шубу, но пусть спать в ней было просто замечательно, во время марша она оказывалась тяжеловатой. Потому днем владелец навьючивал шубу на коня. Однако он отрезал от нее кусок и смастерил муфту, висевшую на шнурке у него на шее. Из другого куска полковник сделал накидку, прикрутив ее также веревкой сзади со стороны шеи. «Вот в таком необычайном наряде, с головой, едва покрытой искромсанной шляпой, с потрескавшейся от холода и почерневшей от дыма кожей, с морозной сединой в волосах и с сосульками на усах я и покрыл те добрых две или три сотни лье от Москвы до Кёнигсберга. В текшей по дороге толпе я выделялся как один из тех, чей костюм сохранил некоторые черты сходства с военной формой. Большинство же наших несчастных спутников выглядели больше похожими на призраков, одетых для какого-то маскарада. Когда у них и оставались какие-нибудь элементы обмундирования, под слоем самых теплых вещей из тех, кои удалось раздобыть, видно их не было. У некоторых счастливчиков сохранились шинели, превращенные ими в некие одеяния с капюшоном, обвязанные вокруг тела куском веревки. Другие использовали для подобных целей шерстяные одеяла или женские юбки. Многие кутали плечи в женские шубы из ценного меха – московские трофеи, изначально предназначавшиеся для сестер и подруг. Не было ничего необычно в солдате с почерневшим и пугающим лицом и в наряде из розового или голубого атласа с подбоем из лебяжьего пуха или сибирской лисы, подкопченном лагерными кострами и покрытом сальными пятнами. Многие оборачивали головы в грязные платки, надевая поверх уцелевшие фуражные шапки, а вместо сношенной обуви на ногах у них болтались куски материи, одеял или кожи. И не только простого солдата нужда и лишения превращали в такую нелепую карикатуру. Многие офицеры, полковники, генералы были одеты не менее комичным образом, точно нищие бродяги. Как-то я видел полковника Фьерека [188], закутанного в старую солдатскую шинель, с панталонами на голове поверх фуражной шапки, застегнутыми у него под подбородком» {807}.