Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

«Люди провели ночь за подготовкой, а восход величественного июльского солнца [28-го числа] застал нас уже в парадной форме, – писал гвардейский моряк Анри Дюкор. – Оружие блистало, подрагивали султаны, радость и удовлетворение виднелись на всех лицах, веселое настроение царило повсюду». Но веселье обернулось разочарованием, а потом и горькой злобой и даже до некоторой степени отчаянием, когда, начав выдвигаться на позиции для битвы, солдаты обнаружили вдруг, что за ночь противник совершенно испарился {267}. Наполеон испытал глубочайшее огорчение.

Трудно сказать с уверенностью, действительно ли Барклай намеревался дать французам сражение. В своем рассказе о кампании он говорит об этом утвердительно. Генерал располагал более чем 80 000 чел., тогда как противостоял он корпусам Нея и Евгения, кавалерии Мюрата и гвардии, а не всей Grande Armée, а потому, даже несмотря на численное превосходство неприятеля, диспропорция была бы не так велика. К тому же на него со всех сторон давили свои, побуждая дать бой. Ропот в отношении него и всех «немцев» в ставке перерос в открытие обвинения в некомпетентности, трусости и даже предательстве, каковые чувства начинали охватывать и простых солдат. «Смею вас заверить, Ваше Величество, что не пропущу никакой благоприятной возможности нанести вред неприятелю, – писал командующий Александру 25 июля, когда войска начали выходить на позиции под Витебском, – тем не менее, важнейшие соображения сохранения и безопасности армии будут оставаться неотъемлемыми составляющими моих действий против вражеских войск» {268}.

Последняя фраза предполагает откровенный поиск Барклаем причины отказа от сражения, и во второй половине дня 27 июля, пока обе армии сталкивались в стычках и перестрелках и перед самым решением Наполеона перенести битву на утро, русский командующий получил желаемое. В штаб-квартиру прибыл курьер с известием о неудаче Багратиона с его 2-й армией в попытке прорваться к Орше, откуда тот мог бы придти на выручку 1-й армии. Как оказалась, путь под Салтановкой русским перекрыл Даву, который, несмотря на подавляющее численное превосходство неприятеля, нанес ему поражение 23 июля, вынудив повернуть на юг. [71]. В результате ожидать от Багратиона помощь Барклаю не приходилось, на что последний, вероятно, вряд ли по-настоящему рассчитывал, но и, как он видел теперь без сомнения, даже в случае его победы над Наполеоном при Витебске, в тылу у 1-й армии все равно окажется корпус Даву (силу которого русские переоценивали), а если она повернется для боя с ним, тогда сзади очутится Наполеон, в лучшем случае потрепанный, но не разгромленный. Посему русский командующий принял единственное благоразумное решение. Он создал у Наполеона впечатление готовности биться, а сам улизнул, как только пала ночная тьма, оставив лишь небольшое количество казаков, чтобы те продолжали поддерживать горящими лагерные костры {269}.

Действия эти не являлись частью какого-то нового плана по заманиванию противника в Россию, но результатом суровой необходимости. «Не могу отрицать, что, хотя многие соображения и обстоятельства в начале военных действий сделали необходимым оставление границ нашей земли, лишь совершенно против воли своей вынужден я взирать, как сие обратное движение продолжается на пути к самому Смоленску», – написал Александр Барклаю пару недель спустя. Смоленск рассматривался им как самая дальняя точка для отхода {270}.

Барклай сделал все правильно. Оставшись на месте и дав бой французам, он почти безусловно проиграл бы, что повлекло за собой потерю единственной, по словам Александра, армии, которой он располагал. Даже в самом маловероятном случае победы Барклая, она ни в коем случае не стала бы решительной, поскольку он разбил бы только часть войск Наполеона, и не привела бы к изгнанию французов из России. И наконец, лишив Наполеона и его армию шанса сразиться с собой, русский командующий нанес сильный удар по боевому духу неприятеля. 28 июля, когда французы и их император овладели Витебском, они пребывали в самом скверном настроении.

Солдаты находились на пределе сил. Они шли маршем три месяца, а иные формирования, как, например, полк фланкеров Императорской гвардии, состоявший преимущественно из только что закончивших школу юнцов, прошагал весь путь от Парижа с единственной дневной передышкой в Майнце и потом еще одной – в Мариенвердере. Некоторые части маршировали по тридцать два часа кряду с парой часов короткого отдыха в промежутках, покрывая за это время до 170 километров. Карл Иоганн Грюбер, баварский кирасирский офицер [72], вспоминал, что на одном из переходов его солдаты смертельно вымотались и, «едва прозвучала команда “Стой!”, как они попадали на землю и тотчас же заснули, даже не озаботившись приготовлением хоть какой-то пищи». И пусть бы они не выступали рано следующим утром, все равно им приходилось претерпевать утомительный ритуал « la Diane » {271}.

С выдвижением войск из Германии в Польшу, качество дорог ухудшилось, когда же армия перешла Неман, под ногами – в зависимости от погоды – скрипел песок или хлюпала грязь. Прокладывание себе пути в таких условиях требовало иногда вдвое больше усилий, чем марш по дороге с твердым покрытием. Местность между Неманом и собственно границей России отличалась фрагментарно изрядной лесистостью и заболоченностью. Земля там изрезана множеством маленьких речушек, зачастую протекающих по дну глубоких оврагов. Существовавшие мосты нередко представляли собой лишь несколько положенных рядом бревен, а потому, когда под рукой не оказывалось саперов, пехота, кавалерия, артиллерия и снабженческие фуры скатывались в овраги, а потом с трудом поднимались на противоположную сторону.

Если путь лежал через лес, тропы там становились порой такими узкими, что пехоте приходилось рассредотачиваться, в то время как передки и орудия там и вовсе не пролезали. Кавалеристы только успевали увертываться от веток, представлявших особую угрозу для тех, кто, как бойцы итальянской Guardia d’onore (Почетной гвардии), носили высокие каски римского фасона, словно бы специально созданные цепляться решительно за все. «Многие седоки, засыпавшие в седлах от усталости, ударялись головами о ветви, – констатировал Альбрехт Адам, художник, следовавший в походе вместе со штабом принца Евгения. – Каски либо сваливались, либо перекашивались и сидели набекрень, удерживаемые подбородочными ремнями, а несколько солдат даже упали на землю» {272}.

Сами объемы движения по дорогам и тропам страны делали пыль или грязь неотвязными спутниками армии. Условия и количество людей вызывали образование пробок, отставание, споры по поводу первоочередности, а порой и драки. Орудийный расчет, остановившийся починить упряжь или позаботиться о захромавшей лошади, терял свое место, а потом ему приходилось буквально-таки сражаться с пехотными частями, не желавшими впустить артиллеристов в поток движения, в результате орудие с прислугой отбивалось от батареи и не могло соединиться с ней сутки или больше. А при многонациональном составе армии споры из-за очереди могли обернуться совсем уж скверными последствиями.