Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Приказать было куда проще, нежели выполнить. Для данных целей определили несколько крупных зданий, таких как монастыри и лабазы, поместили туда раненых, однако кровати и матрасы для них отсутствовали, и прошел не один день прежде, чем сумели набрать достаточно соломы и устроить раненых на ней на полу. Легкораненые очутились бок о бок с больными, и, поскольку стояла погода, названная самим Наполеоном «отвратительно жаркой», инфекции в условиях скученности и духоты распространялись мгновенно. Уже одно количество раненых не позволяло медикам перевязывать их день, а то и два, а между тем снабжение убывало. Хирурги зашивали раны бечевкой вместо ниток, перевязывали клочками, оторванными от обмундирования и бумагой, позаимствованной из городского архива.

«Без лекарств, без мясного отвара, без хлеба, без белья, без корпии и даже соломы они не имели иного утешения, чем сочувствие товарищей», – описывал виденное генерал Бертезен. Наполеон отправил Дюрока по госпиталям, чтобы раздать раненым деньги, но в то время как в Австрии или в Италии подобная мера означала бы возможность для них раздобыть себе пищи и прочих необходимых вещей, тут невозможно было ничего достать, тогда как наличие монет делало ослабленных людей уязвимыми перед грабителями и убийцами {349}.

«Такова безобразная сторона войны, к которой я никогда не привыкну, – отмечал капитан гвардейских гренадеров Фантен дез Одоар, когда проходил по городу на следующий день. – Видеть столько горя и не быть в силах предоставить помощь – пытка». Закаленные в боях солдаты не могли позволить себе предаваться подобным размышлениям, если хотели выжить. Генерал Дедем де Гельдер, дивизия которого встала лагерем на ночь на главной площади, устроился неплохо [89]. «Я провел ночь на весьма роскошном диване, найденном солдатами в одном из соседних домов, – вспоминал он. Генерал обедал вареньем, тушеными фруктами, двумя свежими ананасами и персиками. – Я бы предпочел отведать хорошего супчика, но на войне ешь то, что найдешь» {350}.

Барклай оставался на северном берегу Днепра на протяжении всего дня 18 августа, удерживая пригород на той стороне реки и не позволяя французам отстроить сожженные мосты. Однако ночью он отступил. Поскольку дорога на Москву на протяжении нескольких километров пролегала вдоль берега и находилась в досягаемости огня французских пушек, русский командующий пошел в северном направлении, постепенно поворачивая к востоку с целью выйти на тракт к Москве у Лубино. Чтобы избежать скученности на маленьких деревенских тропах, которыми продвигалась армия, он разделил ее надвое. Однако данный шаг на деле не облегчил, а осложнил ситуацию, в частности, на первой стадии отхода, в ночь 18 августа, несколько частей сбились с пути. Продвижение оказалось более медленным, чем ожидалось, поскольку пушки и снабженческие фуры застревали при переходе через множество речек и ручьев, пересекавших дороги. Склоны были настолько крутыми, что в иных местах орудия и тяжелые повозки скатывались вниз, увлекая за собой солдат и упряжки лошадей на дно оврагов, где все они – люди и животные – умирали тяжелой смертью. Подобные вещи лишь только больше препятствовали движению.

А тем временем солдаты Нея отремонтировали мост в Смоленске, перешли реку и начали наступать по Московской дороге, тогда как Жюно приступил к форсированию реки далее вверх по течению, у селения Прудищево. Опасаясь, как бы противник не опередил его отходящие войска, Барклай отправил небольшой отряд под началом генерала Павла Алексеевича Тучкова в Лубино для прикрытия пункта, где предстояло выйти на московский тракт следовавшим обходным путем русским колоннам.

Маршала Нея, чей корпус начал утром продвижение по Московской дороге, задержала мнимая контратака русских войск на его левом фланге. На деле же то была дивизия из корпуса Остермана-толстого, заблудившаяся в ночи и после десяти часов марша вновь появившаяся у Смоленска. Реагируя на ситуацию, Ней развернул войска против предполагаемой угрозы, подарив Тучкову некоторое время, но скоро французы принялись теснить русских по Московской дороге.

Наполеон поскакал на звуки боя. Предполагая, что имеет дело лишь с действиями арьергарда, он приказал Даву поддержать Нея силами одной из дивизий. Вместе они отбросили Тучкова, но и тот получил усиление от других русских частей, к тому же в район боевых действий вовремя прибыл Барклай, который собрал войска и нормализовал обстановку. На британца Уилсона произвело неизгладимое впечатление поведение Барклая, который, «видя всю степень опасности для своей колонны, поскакал вперед с саблей в руке во главе штаба и вестовых, собирая бегущих с криками “Победа или смерть! Должно удержать позиции или погибнуть!”, воодушевил всех собственной энергией и примером и отбил высоту. Так по воле Божьей удалось спасти армию!» {351}

Русские заняли сильные позиции при Валутиной Горе. Жюно с вестфальцами находился фактически в тылу у их левого крыла и мог ударить им в спину, что Наполеон на самом-то деле и приказал ему сделать. Но обычно бесстрашный Жюно действовал странно: он жаловался на тепловой удар, бросил несколько бессвязных реплик и не двинулся с места даже тогда, когда Мюрат лично прискакал к нему, чтобы подтолкнуть к атаке.

«Если бы мы атаковали, то разбили русских, а потому все мы, солдаты и офицеры, с нетерпением ждали приказа, – писал подполковник фон Конради, гессенец, служивший в одном из пехотных полков корпуса Жюно [90]. – Наше рвение вступить в сражение выражалось громко: целые батальоны кричали, что хотят наступать, но Жюно и слушать ничего не желал, а тем, кто кричал, грозил расстрельной командой… Скрежеща зубами, мы вынуждены были довольствоваться ролью зрителей, несмотря на зов долга и чести. Никогда не бывала столь постыдным образом упущена благоприятная возможность отличиться! Несколько офицеров и солдат в моем батальоне плакали от отчаяния и стыда» {352}.

Всего на позициях стояли от 20 000 до 30 000 русских, которых охватывали с фланга не менее 50 000 французов. Согласно адъютанту Барклая майору Вольдемару фон Левенштерну, Тучков прискакал к главнокомандующему за разрешением на отход, а Барклай как будто бы ответил такими словами: «Возвращайтесь на ваш пост и умрите там, коли будет надо, но коли вы отступите, я прикажу вас расстрелять!» Осознавая, что в его руках судьба всей русской армии, он держался, но шанс выстоять у него был один на тысячу. В какой-то момент Ермолов, наблюдавший за происходящим, взял за локоть адъютанта и в ужасе прошептал: «Аустерлиц!» {353}.

Если бы французы сумели нанести поражение Тучкову, они прорубили бы коридор посреди русских войск на марше, не оставив им никакого шанса. «Никогда наша армия не была в более опасном положении, – писал позднее Левенштерн. – Участь кампании и армии решал один единственный день» {354}.