Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Совершенно невозможно поверить, что Наполеон не чувствовал причин упорства русских, но около пяти часов во второй половине дня император поручил Нею продолжать бой, а сам уехал в Смоленск. «Он казался раздраженным и ударил в галоп, когда поравнялся с нами – очень похоже, что наши приветствия ему досаждали», – отмечал один офицер Висленского легиона, видевший императора проезжавшим мимо порядков его части {355}.

Тучков держался, а воины его дрались как львы. Войска Нея, поддерживаемые дивизией Гюдена из корпуса Даву, тоже бились отважно, и сражение превратилось в побоище, конец которому положила сгустившаяся тьма. Поле устилали тела от семи до девяти тысяч французов и девять тысяч русских раненых и убитых, а уцелевшие повалились рядом с ними, слишком измотанные и не чувствовавшие себя в силах разбить лагерь {356}.

На следующее утро Наполеон прибыл на место сражения. «По виду поля боя, на нем происходила самая кровавая битва, которую только могли припомнить ветераны», – так отзывался об открывшейся его глазам картине один из польских гвардейских шволежеров-улан, составлявших эскорт императора французов {357}. Тот принял приветствие войск, построенных на поле смерти, и совершил один из сакральных ритуалов, которые среди прочего и делали его таким блестящим лидером. Он распорядился присудить вожделенного «орла» 127-му линейному полку, состоявшему по большей части из итальянцев, покрывших себя славой в предыдущий день [91], то есть даровать части знак, который устанавливался в качестве навершия на древках знамен отличившихся в боях полков. Как описывал сцену один очевидец: «Эта церемония, сама по себе торжественная, приобрела поистине достойный пера поэта характер на том самом месте». Полк выстроился как для парада, лица бойцов покрывала кровь и гарь. Наполеон принял «орла» из рук Бертье и, держа высоко, возвестил солдатам о том, что отныне сей символ будет служить местом их сбора, и велел им поклясться никогда не бросать знамя на произвол судьбы. Когда же полк принял клятву, император вручил «орла» полковнику, тот передал знаменосцу, который в свою очередь отнес знак в центр отборной роты под оглушительную дробь барабанов.

Затем Наполеон спешился и подошел к передним рядам строя. Громким голосом он попросил самих солдат назвать имена наиболее отличившихся в бою, которых тут же произвел в суб-лейтенанты, либо наградил орденом Почетного Легиона, касаясь саблей плеча и заключая в объятия в соответствии с требованиями ритуала. «Как добрый отец, окруженный детьми, он лично воздавал дань тем, кого они сочли достойными, в то время как товарищи их шумно рукоплескали им», – так описывал зрелище один офицер. «Наблюдая за происходившим, – рассказывал другой, – я понял и на себе испытал непреодолимое ощущение восхищения, вызываемого Наполеоном всюду, где бы тот ни появлялся» {358}.

Такой исключительной церемонией Наполеон сумел превратить поле кровавого боя в место триумфа, обессмертив погибших и согрев сердца уцелевших теплыми словами и высокими наградами. Но многие задавались вопросом, почему он – он сам! – не присутствовал в сражении и не вел его лично. В то же время окружение великого человека недоумевало, не понимая, чего же, в итоге, добилась армия за четыре дня массового кровопускания {359}.

Если верить секретарю Наполеона, барону Фэну, тот чувствовал себя в замешательстве из-за положения дел, каковое вызывало у него стойкое отвращение. Император разбил русских и взял крупный город. Но пусть он нанес противнику тяжелейшие потери, сам тоже недосчитался в двух боевых столкновениях ни много ни мало 18 000 закаленных солдат и не сумел заставить русскую армию признать поражение. Есть полным-полно примеров – противоречивых высказываний Наполеона, – доказывающих, что он мучительно терялся в догадках, не зная, как поступить дальше.

«Оставив Смоленск, один из священных городов, русские генералы покрыли бесчестьем свое оружие на глазах у своих же воинов, – говорил он Коленкуру. – Это ставит меня в выгодное положение. Мы оттесним их на некоторое расстояние, чтобы развязать себе руки, и я сосредоточу силы. Мы отдохнем и используем этот опорный пункт, организуем территорию, и тогда посмотрим, понравится ли такое Александру. Я приму под свое начало корпуса на Двине, которые там ничего не делают, и моя армия станет более грозной, мое положение – более угрожающим для Россия, чем если бы я выиграл две битвы. Я останусь в Витебске, поставлю под ружье всю Польшу, а позднее решу между Санкт-Петербургом и Москвой» {360}.

Но император французов знал, что говорит сущую несуразицу. Все доводы реальности были против остановки в Витебске, а уж тем более – и куда сильнее – в Смоленске. Сожженный город не годился в качестве действенного бастиона и не мог питать ресурсами войска. Однако отступить теперь стало и вовсе немыслимым делом. Положение сделалось хуже, чем в Витебске. Наполеон сам завел себя в западню.

В безнадежности он вымещал зло на всем, что только попадалось под руку. Писал Маре с сетованиями на поляков Литвы, не сумевших собрать должного количества войска и снабжения, жаловался, что армия теряет людей в ненужных походах за провиантом и выговаривал командирам корпусов, возмущался нарушениями. Как-то пришел в ярость, узнав об использовании парижским виноторговцем для продажи вина армии фур, предназначенных будто бы для перевозки медикаментов и медицинского персонала. Однажды, случайно застав солдат за грабежом, император набросился на них с хлыстом, изрыгая в их адрес поношения. И к тому же теперь он часто бывал нетипично плохо настроен и груб в отношении ближайшего окружения.

В отчаянных поисках выхода Наполеон хватался за любую соломинку. Генерал Павел Алексеевич Тучков, взятый в плен у Валутиной Горы, удостоился величайшего внимания со стороны Бертье, каковой снабдил генерала рубашками из собственного гардероба и предложил на выбор любой город в наполеоновской Европе для пребывания в плену. Затем Тучкову дал аудиенцию Наполеон и также обошелся с ним чрезвычайно учтиво. Император обдал его потоками оправдательной риторики и уверений в дружеском отношении к Александру, а затем попросил Тучкова написать своему государю и сообщить ему о желании мира со стороны императора французов. Он привел в немалое смущение ошеломленного всем этим русского, который заметил, что как бригадный генерал не может по протоколу писать царю, но, в конце концов, согласился послать письмо старшему брату, каковой был выше по званию.

«Александр видит, что его генералы ни на что не способны, а он теряет территорию, но он в руках англичан. Лондонский кабинет подстрекает дворянство и не дает ему договориться со мной, – заявил Наполеон Коленкуру. – Они убедили его, будто я отберу у него все польские губернии, и что только такой ценой он достигнет мира, чего он принять не может, поскольку и года не пройдет, как все русские, у которых есть земли в Польше, удавят его, как поступили с его отцом. Он ошибается, когда не хочет довериться мне, ибо я не желаю ему плохого. Я даже готов пойти на некоторые жертвы, лишь бы только помочь ему выйти из затруднений». Император французов отдал бы, наверное, Александру всю Польшу и Константинополь в придачу, лишь бы выбраться из передряги, хоть видимо сохранив честь {361}.