Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

В два часа дня Наполеон снова поскакал на передний край, чтобы в последний раз осмотреть неприятельские позиции, в процессе чего объяснил маршалам план на предстоящее утро. Он заметил слабость левого крыла русских и решил воспользоваться этим. Даву и Нею предстояло атаковать флеши (Наполеон заметил всего две их в подзорную трубу), в то время как Понятовский обойдет левое крыло русской армии, а потом все трое, пользуясь поддержкой Жюно, обрушатся на русские войска в целом, наступая в северном направлении, прижмут их к Москве-реке и полностью уничтожат. Даву предложил осуществить более глубокий фланговый обход силами его собственных войск [101]и корпуса Понятовского, пока Ней свяжет боем русских, каковой вариант позволял достигнуть даже более впечатляющих результатов и при максимальной экономии сил.

Но Наполеон проявлял нетипичную для него осторожность. Он опасался, как бы войска, посланные в тыл русским, не заблудились на незнакомой местности. К тому же русские могли бы отступить, едва заметив угрозу на фланге, снова обманув его и лишив шанса разгромить их окончательно. Император французов предпочитал развернуть сильную фронтальную атаку, в которую втянутся и потерпят поражение основные силы Кутузова. С целью же обеспечения условий для такого наступления он фактически ослабил 1-й корпус Даву передачей двух его лучших дивизий – Морана и Жерара – под командование принца Евгения, возглавлявшего левое крыло, которому предстояло нанести основной удар по русскому центру.

Осторожность Наполеона отчасти объясняется количеством и состоянием войск под его командованием. 2 сентября, в Гжатске, он велел устроить перекличку, показавшую наличие в строю 128 000 чел., к которым в течение двух суток могли подтянуться еще шесть тысяч. Итого, всего 134 000. Впрочем, возникает вопрос в отношении точности и этих данных, поскольку хорошо известна тенденция командиров «раздувать» численность своих частей. Почти анекдотичные свидетельства офицеров, не имевших интереса преувеличивать или приуменьшать количество войск, дают основания делать предположения о почти повсеместном завышении официальных данных, в особенности в случаях кавалерии. По сведениям одного офицера, его эскадрон конных егерей сократился с изначальных 108 чел. до не более чем тридцати четырех. Несколько полков, имевших по штату 1600 чел., насчитывали на деле максимум 250. Одна кавалерийская дивизия скукожилась с 7500 до одной тысячи. Сегодня русские исследователи оценивают французские войска под Бородино не более чем в 126 000 чел {420}.

В любом случае французы находились в меньшинстве. В то время как в ранних работах русских историков общая численность обеих соединенных армий Кутузова не поднималось выше планки в 112 000 чел., ныне приводятся данные между 154 800 и 157 000. Все верно, поскольку туда входили около 10 000 казаков и 30 000 ополченцев, игравших в битве ограниченную роль. Но если не учитывать их, то, как недавно предлагал один русский историк, у французов следует списать со счетов около 25 000 чел. в Императорской гвардии, не сделавшей за день ни выстрела {421}. [102].

На деле, не считая активной роли в боях, ополченцы выполняли очень важную функцию по выносу с поля раненых. В результате солдаты регулярных частей не могли воспользоваться предлогом помощи выбывшим из строя товарищам для ухода с поля, куда зачастую не возвращались до окончания боя. Ополченцы также образовывали заслон за линией фронта, не позволяя никому, даже старшим офицерам, если те не были явным образом ранены, уходить в тыл. «Сия мера была весьма и весьма плодотворна, и многие солдаты и, говорю об этом с сожалением, даже офицеры вынуждены были вернуться и вновь встать под знамена», – писал Левенштерн {422}.

Более важным, нежели разница в численности, являлось состояние, в котором пребывали обе противостоявшие друг другу армии. Французские части поредели и изрядно утратили организованность из-за необходимости самим кормить себя, и пусть они надели красивую парадную форму и натерли перевязи трубочной глиной, очень многие пошли в бой по существу босыми, поскольку башмаки давным-давно развалились. Они сутками толком ничего не ели, и, как выразился один из гренадерских офицеров Старой гвардии: «Сумей генерал Кутузов оттянуть сражение на несколько дней, он, несомненно, победил бы нас без боя, ибо противник более могущественный, чем все оружие мира обложил осадой наш лагерь: имя ему было отчаянный голод, уничтожавший нас» {423}. Со своей стороны русские относительно неплохо питались и снабжались за счет подвоза всего необходимого на телегах из Москвы.

Лошади кавалерии французов пребывали в особенно скверном состоянии, и многие атаки на следующий день вынужденно разворачивались на рыси – перейти в галоп не представлялось возможным. Меньшая по численности русская кавалерия обладала лучшими конями и смогла провести 7 сентября несколько яростных атак.

Самое большое несходство между двумя армиями состояло в качестве артиллерии. Русские с их 640 орудиями пользовались безусловным превосходством над французами, располагавшими только 584 единицами, и при куда более значительной доле пушек большего калибра в батареях, многие из единорогов били дальше французских орудий. [103]. Около трех четвертей из 584 французских орудий приходились на легкие батальонные пушки, действенные только в ходе осуществления непосредственной поддержки пехоты. [104].

По возвращении с рекогносцировки во вторую половину дня Наполеона ждал приятный сюрприз. Из Парижа с административными бумагами только что прибыл префект императорского дворца, Луи-Жан-Франсуа де Боссе. Перед отправлением Боссе зашел в студию Франсуа Жерара, чтобы посмотреть, как художник заканчивает последний портрет короля Рима, изображенного в колыбели играющим с миниатюрными скипетром и державой. Отправляясь в продлившееся тридцать семь суток путешествие в ставку Наполеона у Бородино, Боссе взял картину в свою карету. «Я-то думал, что он, стоя на пороге великой битвы, которой так жаждал, отложит на несколько дней момент вскрытия ящика, где лежал портрет, – писал Боссе. – Но я ошибся. Столь страстно желая видеть дорогой его сердцу образ, он велел мне отдать распоряжение тотчас же принести его к нему в палатку. И выразить не могу удовольствия, которое получил он от изображенного на картине. Сожаление о невозможности прижать сына к груди было единственной мыслью, омрачавшей сладостную радость» {424}.

Как всякий любящий отец, Наполеон созвал окружение полюбоваться портретом, а потом поставил его на складной табурет около палатки, давая возможность всем разделить его личную радость. Вереницей потянулись солдаты. «Воины, а особенно ветераны, казалось, были весьма глубоко тронуты этим показом, – писал один штабной офицер, – офицеров же со своей стороны, похоже, более заботила судьба похода, и любой мог видеть тревогу на их лицах» {425}.