А. Гилл - На все четыре стороны

Поздней ночью в пригородном клубе Гаваны сальса-оркестрик старательно заряжает праздничной атмосферой полупустой зал. Несколько пар в тени, за столиками, пьют коктейли с издевательским названием «Свободная Куба» – смесь социалистического рома с капиталистической кока-колой. Цена входа – десять долларов, заоблачная сумма для кубинца. Тех местных, что находятся в зале, привели иностранцы, а иностранцы приводят местных только с одной целью. Проститутки в тесных мини-юбках и туфлях на высокой платформе трутся перед залитыми неоном дверьми, надувая губки и перешептываясь. Внутри они плющом обвивают свои обеденные талоны. Хельмут и Гюнтер пьяны и пытаются изобразить из себя всезнающих бонвиванов. Они обмениваются взглядами и криво улыбаются, напуганные своим везением. Всего за сорок долларов им достались две потрясающие красавицы – очевидно, самые великолепные юные создания из всех, что когда-либо соглашались переспать с ними. Исчерпав свой скудный заграничный лексикон, девицы лижут волосатые уши и гладят липкие ляжки, то и дело порываясь нырнуть в музыку и танец. Подняв своих кавалеров на ноги, они вьются и скользят вокруг них, а мужчины судорожно дергаются посередине с вялыми, неподвижными физиономиями: им стыдно за свое дурацкое поведение. Девушки в трансе. Они плавают в музыке как дельфины. Их партнеры барахтаются и тонут. Наконец, не в силах остановиться, девушки поворачиваются друг к дружке и танцуют с волшебной синхронностью. Брошенные мужчины продолжают нелепо топтаться в световой мельтешне.

Мы пригласили молодого искателя приключений, спекулянта, рискового парня, поужинать с нами в модном ресторане, где «Гуантанамера» плещет о каждый столик. Мы познакомились с ним в гостинице, где он зарабатывал свои жалкие гроши опасным делом – продавал туристам пленки с сальсой. Он заказывает пережженный стейк и благоговейно вкушает его крохотными ломтиками. Сам он не любит сальсу. Ему нравится американская музыка. Он слушал ее по радио, пока радио не сломалось. Он обожает американские вещи – свои кроссовки, футболку. Его лучший друг сбежал в Майами. У всех гаванцев есть во Флориде друзья или родственники. О них говорят так, будто они умерли и попали в рай.

Беглецы устраиваются в Майами разносчиками пиццы и уличными парковщиками. Они зашибают легкую деньгу и шлют ее на родину вместе с рассказами о возможностях, которые дарит человеку великая Ярмарка Свободы. «Зря я не уплыл, – говорит Рауль. – Друг меня звал. Он построил плот. Когда все бежали, когда это было можно». Но Рауль остался. Ему помешала девушка, канадка. «Я собирался уехать по закону, понимаешь? Жениться. Знаешь Торонто?» Слушать его – не самое приятное занятие. Он говорит на хорошем английском, обильно и не к месту уснащая свою речь словечками из жаргона диск-жокеев. Он уставился в тарелку. Это был просто курортный роман. Да ладно, чего там – его лицо светлеет. «Я знаю все американские штаты. В натуре, чувак. И ихние столицы. Все выучил. Нью-Йорк – Олбани, Калифорния – Сакраменто, Кентукки – Франкфорт».

Это грустная полумифическая литания, перечисление фантастических воображаемых мест. С той же интонацией он мог бы говорить о созвездиях или планетах. Из всех запретов и ограничений, которыми государственный коммунизм вяжет по рукам и ногам своих подданных, самый жестокий, самый мучительный – запрет на путешествия, особенно для молодежи. Почти все терпимо, если есть хотя бы малейшая надежда на побег, на спасение. Тогда можно строить планы на лучшее – то, которое наступит через год, или через два, или чуть позже. А Куба – страна молодых; она бурлит, кипит и сверкает юностью. Молодым не хватает всего – денег, одежды, развлечений, самой жизни. И они это знают. Они не помнят, как было до Фиделя. Оправдают ли они его, станут ли преклоняться перед ним за то, что он дал им равенство и достоинство вместо паспортов и «Армани»? Вряд ли. Они не поблагодарят его за душную клаустрофобию заключения на этом острове, за прозябание в пепле живописной тупиковой эпохи, которую весь мир оставил позади много лет назад.

Каждый вечер влюбленные пары встречаются на Малеконе – длинной набережной, огибающей бухту. Они ложатся на дамбу и целуются взахлеб. Секс заменяет кубинцам антидепрессанты. Когда садится солнце, они смотрят на Атлантику, будто пытаясь заглянуть за горизонт. Там, всего в каких-то девяноста милях, – Флорида и веселая гулянка, на которую приглашен весь мир, кроме них. Для кубинцев океан измеряется не расстоянием, а временем, – он лежит перед ними, плоский, равнодушный и безбрежный, как вечность. Как для Колумба пятьсот лет тому назад.

Аргентина, январь 2001 года

Один издатель как-то сказал мне, что если он захочет вылететь в трубу, ему достаточно будет взяться за выпуск книги о Южной Америке. «Ты не поверишь, – заявил он, – но это совершенно убыточный континент». В общем, я его понимаю. Решая, куда поехать, мы обыкновенно выбираем страны, на которых история отдыхала чаще. Наше воображение зациклено на былых просторах империи – местах, чьи жители имеют в запасе ломаный английский, над которым мы можем покровительственно подшучивать.

У меня есть мысленный образ Южной Америки, но я не в силах определить, каким странам принадлежат кусочки, из которых он собран. Но вдруг, случайно, я услыхал от знакомого врача, что по количеству людей, регулярно посещающих психоаналитика, Аргентина занимает первое место на всем земном шаре, и это решило дело. В Буэнос-Айрес – вот куда я отправился. По прибытии мне почудилось, что произошла какая-то ошибка, что самолет развернулся, пока я спал. В Буэнос-Айресе все привычно – рестораны, магазины, уличное движение, звуки и запахи; это абсолютно европейский город, и люди, бегущие на прием к своим психотерапевтам, сплошь европейцы. Потом выяснилось, что в этом и состоит проблема Аргентины. Здесь живут итальянцы, которые говорят по-испански и хотят выглядеть как англичане. Они никак не могут понять, с чего это их занесло сюда, на берег Ла-Плата. Аргентина – край обманутых надежд, она должна была стать первой державой Латинской Америки. У нее было все – мозги, культура, житейская умудренность, танцы, – но она так и не вышла в лидеры. Ее блестящие перспективы выродились в дрянную политику, гиперинфляцию и мюзикл Эндрю Ллойд-Уэббера [46].

Именно это разочарование, эта несправедливость судьбы и укладывают аргентинцев на медицинские кушетки. Сначала мне не понравилось, что Буэнос-Айрес такой европейский, хотя Нью-Йорк почему-то не вызывает подобного раздражения. Никто же не спрашивает, приехав в Нью-Йорк: «И куда вы подевали всех могикан?». Но вскоре я просто забыл о своем недовольстве и влюбился в город. Он модернистский и очень цельный – этакий мачо, силач, лицедей, – деревья в нем чудесные. Я бы не стал упоминать о деревьях в городе, но в Буэносе они особенные. Палисандры, эвкалипты, гевеи, парки с длинными тенистыми аллеями, проникнутые англофильским духом, что всегда приятно.