Раймон Арон - Опиум интеллектуалов

Общественные отношения, устанавливаемые на протяжении веков, чаще всего завершаются бо́льшей гуманизацией. Неравенство закона о положениях между членами различных слоев общества не исключает взаимного признания. Оно оставляет место для настоящих обменов. Оглядываясь назад, воспевается красота человеческих отношений, превозносятся добродетели верности и порядочность, которые противостоят холодности отношений между теоретически равноправными людьми. Бойцы Вандеи сражались за свое миропонимание, но не за свои оковы. По мере удаления во времени события снисходительно делается акцент на противоречии между прелестью вчерашних сюжетов и сегодняшним страданием народа.

Контрреволюционная полемика сравнивает постреволюционное государство с государством монархическим, человека, оставленного без защиты на произвол богатых и власти, с французами, полями и городами, которые старый режим объединял в общины с общечеловеческими задачами. Потому, что государство Комитета общественного спасения, Бонапарт или Наполеон брали на себя решения многих проблем, они были в состоянии требовать от нации большего, чем Государство Людовика XVI, – это очевидный факт. Никакой легитимный правитель XVIII века не мог бы и мечтать о подъеме масс. Устранение личного неравенства влекло за собой одновременно и бюллетень для голосования, и воинскую повинность, а военная служба была всеобщей задолго до права на всеобщее голосование. Революционер настаивает на свержении абсолютизма, участии представителей народа в обсуждении законов, конституции вместо произвола, вместе с непрямыми выборами и самими исполнительными органами. Контрреволюция напоминает, что власть в недавнем прошлом, в принципе абсолютная, была на самом деле ограничена обычаями, привилегиями стольких промежуточных сословий, неписаными законами. Великая революция (и вероятно, все другие революции) обновила идею государства, но она ее, в сущности, омолодила.

Социалисты приняли сторону контрреволюционной полемики. Устраняя разнообразие личного статуса, из различий между людьми они оставили существовать только деньги. Аристократия потеряла политические позиции, престиж и в значительной степени экономическую основу своего общественного слоя, земельную собственность. Но под предлогом равенства буржуазия монополизировала казну государства. Одно привилегированное меньшинство заменили другим. А что получил от этого народ? Более того, социалисты стремились объединиться с контрреволюционерами в критике индивидуализма. И они тоже с ужасом описывали «джунгли», в которых отныне живут люди, потерянные среди миллионов других людей, в битвах одних против других, все одинаково подчиненные случайностям рынка, непредвиденным скачкам конъюнктуры. Пароль «организация» заменяет или добавляется к паролю «освобождение», организация, осознанная коллективизмом экономической жизни, чтобы избавить слабых от господства сильных, бедных – от эгоизма богатых, саму экономику – от анархии. Но та же диалектика, которая отмечала переход старой Франции к буржуазному обществу, в худшем виде воспроизводится в переходе от капитализма к социализму.

Устранение трестов, крупных концентраций средств производства в частных руках – любимая тема левых. Они вступаются за народ и порицают тиранов. Современная картинка представляет монополистов как сеньоров, эксплуатирующих простых смертных и противостоящих интересам народа. Решение, предлагаемое левыми партиями, состоит не в расформировании трестов, а в передаче государству неограниченного контроля над некоторыми отраслями промышленности или предприятиями. Приведем классическое возражение: национализация не ликвидирует, она часто подчеркивает негативные стороны экономического гигантизма. Технико-бюрократическая иерархия, в которую вовлечены трудящиеся, не изменяется при перемене, внесенной статусом собственности. Директора национальных заводов «Рено», а также угледобывающей промышленности Франции не менее способны внушить правительству решения, благоприятные для своих предприятий. Действительно, национализация устраняет политическое влияние, в котором упрекали промышленных магнатов, действующих в тени. Средства воздействия, которые теряют управляющие трестами, возвращаются к хозяевам государства. Ответственность последних стремится к усилению по мере того, как уменьшается ответственность владельцев средств производства. Когда государство остается демократическим, оно рискует одновременно и расширяться, и ослабевать. Когда к власти приходит та или иная команда, она восстанавливает государство и заканчивает тем, что сосредотачивает в своих руках экономическую и политическую мощь: претензии на это левые всегда предъявляли монополистам.

Современная система производства представляет собой иерархию, которую мы будем называть технобюрократией. Высший ранг здесь занимает скорее организатор, или менеджер, чем инженер, или, собственно говоря, технарь. Национализация в таком виде, в котором она реализована во Франции, Великобритании или в России, не защищает трудящегося от начальства, потребителя против монополиста. Такая национализация устраняет акционеров, членов административного совета, финансистов – тех, чье участие в собственности скорее теоретическое, чем практическое, или тех, кто при операциях с документами может влиять на судьбу предприятий. Мы не пытаемся здесь определять результат, преимущества и недостатки такой национализации, ограничимся лишь констатацией того, что в этом случае реформы левых заканчиваются изменением распределения могущества между избранными, они не возвышают бедного или слабого и не принижают богатого или сильного.

В западных обществах технобюрократическая иерархия ограничена производственным сектором. Она обеспечивает работу множеству малых или средних предприятий. В сельском хозяйстве сохраняется несколько состояний (землевладелец, фермер, издольщик), в системе распределения существуют гиганты и карлики: большие магазины и угловые молочные. Структура западных сообществ довольно сложна: выходцы из докапиталистической аристократии, семьи, богатые на протяжении нескольких поколений, частные предприниматели, крестьяне-собственники с разнообразными общественными отношениями и независимые группы. Миллионы людей могут существовать помимо государства. Расширение технобюрократической иерархии означало бы ликвидацию этой сложности, никакой человек не подчинялся бы никому другому, поскольку все были бы подчинены государству. Левые пытаются освободить индивида от возможности ближайшего порабощения, они могли бы, в конце концов, приучить его к юридически более отдаленному порабощению справа, фактически повсеместной зависимости от администрации. Однако чем больше пространство общества, завоеванное государством, тем меньше у него шансов стать демократическим, так сказать, объектом мирного соревнования между относительно автономными группами. А в тот день, когда все общество можно было бы сравнить с единственным гигантским предприятием, высокопоставленные начальники вряд ли стали бы зависеть от одобрения или неодобрения нижестоящей толпы.