Жорж Корм - Религиозный вопрос в XXI веке. Геополитика и кризис постмодерна

В сердце воинственной цивилизационной идеологии мы обнаруживаем религию: иудео-христианские ценности на Западе, на Востоке – в основном ислам. Однако современная культура от Гегеля до Ницше и Хайдеггера, которая разрабатывала понятие цивилизации в смысле, определенном нами, строилась, скорее, на руинах религии

или, по крайней мере, той глубоко религиозной цивилизации, которой могла считаться Европа до Возрождения. Сегодняшнее обращение к религиозности служит, следовательно, легитимации банальных политических или экономических планов, мобилизации мнений за счёт нагнетания эмоционального заряда «цивилизации». Современное формирование и запуск в оборот понятия «иудео-христианских ценностей» свидетельствует, таким образом, о своеобразном культурном перевороте: это новое модное понятие бесцеремонно вытеснило веру в греко-римские корни Запада, которая господствовала со времен Возрождения.

Конечно, никто не может игнорировать ту роль, которую религии играют в образовании культур и, соответственно, цивилизаций. Однако религия сегодня – всего лишь один из множества элементов цивилизации: прошло время цивилизаций, центрированных на религии и её ритуалах, например христианской Европы Средневековья или средиземноморского ислама времен его триумфа в IX–XI веках. Технический прогресс, массовое потребление, озабоченность экономическим ростом или сохранением окружающей среды стали сегодня главными вопросами человечества, и ни одна цивилизация больше не основывается исключительно на системе религиозных ценностей. Тот факт, что в иудаизме или исламе сохраняются сообщества, строго придерживающиеся старинных религиозных ритуалов, никоим образом не позволяет сделать вывод о подобных феноменах, которые охватывали бы значительные культурные регионы или, тем более, все человечество. На Индийском континенте и на Дальнем Востоке мы встречаемся с похожей ситуацией, как на индивидуальном уровне, так и на коллективном (буддистские бонзы, йоги, мудрецы и т. п.); некоторые народы, например тибетцы, остаются особенно привязаны к определенной религиозной практике. Но эти феномены не говорят о том, что человек XXI века «впадёт» обратно в религиозность или что наши общества захвачены возвратом к религиозности, который якобы создаст новую мораль и станет новым этапом истории [228].

Зато невозможно сомневаться в том, что образ глобальной цивилизации, распространяемой мировой системой масс-медиа, всё больше и всё чаще выделяет и отмечает религиозные манифестации и праздники: еженедельные выступления и путешествия Папы Иоанна-Павла II (с пол следовавшим совершенно неуместным вниманием СМИ к его предсмертному состоянию и смерти), еврейские праздники – Йом Киппур и другие, мусульманский пост (рамадан) и праздник при завершении поста, паломничество в Мекку, перемещения Далай-Ламы, впечатляющие театрализации страстей Христовых в таких крайне католических странах, как Филиппины и Польша, или же «ашуру» шиитских мусульман – поминовение гибели имама Хусейна, сына халифа Али, во время которого практикуется нанесение физических увечий, бичевания, распятия и т. д.

Тон последние годы задается США, главным двигателем экономической и цивилизационной глобализации, утвердившимся в качестве «нации верующих» – эта тема особенно дорога Джорджу Бушу-младшему, «вновь рожденному христианину» (born again Christian). Американская цивилизация, завоевав господство, проецирует на мир этот двойной – и весьма притягательный – образ бурлящего технического и экономического модерна, гармонично сочетающегося с той традиционной и вечной ценностью, которой признается религия, понимаемая в буквальном и консервативном смысле. То есть можно быть вполне «современным», находиться в русле беспрерывного технического прогресса и растущего массового потребления, не отказываясь при этом от своей веры и религиозной практики; последние снова начинают истолковываться в качестве первичной матрицы если не базовой идентичности индивида и общества, к которому он принадлежит, то по крайней мере социальной и политической морали и, соответственно, системы ценностей, которая должна структурировать институты цивилизации. Впрочем, в США ведётся много баталий за то, чтобы институты, в частности государственные школы и юридическая система, уважали религиозное образование в его наиболее буквалистской и наиболее консервативной форме [229].

Итак, цивилизационная модель XXI века, формируемая США как мировой державой, сила которой несопоставима с любыми её предшественниками, известными по мировой истории, отличается от модели XX века, когда всё ещё господствовала европейская модель принципа национальностей, философии Просвещения, освобождения человека от любой формы рабства или подавления, самоопределения народов или социальной борьбы за справедливое распределение богатств. Культурное и политическое наследие американской революции 1776 года тогда ещё являлось составляющей европейской цивилизационной модели, которую мир пытался осуществить на всех четырёх континентах [230]. В этой модели, каковы бы ни были её вариации и культурные оттенки (английский, французский, немецкий, американский), религия никогда не рассматривалась в качестве фундаментальной матрицы идентичности и культуры. Европа, веками включавшая в себя глубоко религиозные общества, слишком жестоко пострадала от религиозных войн; ради завоевания индивидуальной свободы, освобождения народов от всевозможных форм авторитаризма, в частности от власти монархов, правивших по божественному праву, и от жесткого надзора за интеллектуальной жизнью, осуществляемого Римской церковью, пришлось пройти длинный и сложный путь.

Американские законодатели хорошо помнили это, ведь Конституцией 1776 года они утвердили отделение Церкви от государства, тем более что некоторые протестантские Церкви преследовали других и требовали помощи от государства в своих спорах. Отцы-основатели, как деисты и гуманисты, желали вообще не придавать религии никакого политического статуса, чтобы избежать тех эксцессов, которые случались в Европе [231]. Именно это, по всей видимости, позволило сохранить в США динамику протестантизма и религиозной практики, поддерживаемую идеологией завоевания новой Обетованной земли, тогда как в Европе распространение зоны действия государства на социальную и образовательную сферу позволит гражданам всё чаще обходиться без услуг Церкви. Отсюда поступательная «дехристианизация» Европы, выражающаяся в ослаблении религиозной практики, которое достигнет пика вместе с социальными и политическими изменениями в Испании, Португалии, Италии, а затем и Греции, то есть в странах, остававшихся бастионами интенсивной религиозной практики вплоть до середины 1960 годов.