Питер Хизер - Великие завоевания варваров. Падение Рима и рождение Европы

О том же говорят и географические перемещения – иногда явно принимающие форму миграции, – которые формируют весьма интересный фон для войны. И здесь опять-таки становятся очевидными различия между этим конфликтом и волнениями I века. Лангобарды и убии, нападение которых на Паннонию открывает череду набегов схожего рода, к примеру, прошли приблизительно 800 километров к югу от нижнего течения Эльбы (если верить Тациту, именно эти земли они населяли в конце I века – и, по свидетельству Птолемея, в середине II века) всего за десять лет до начала войны. Никаких письменных свидетельств их продвижения на юг нет, однако проще всего было бы направиться вниз по течению Эльбы, одной из основных водных артерий, прорезающих Европу с юга на север, далее – в Богемию через долину реки Моравы и оттуда уже на Среднедунайскую низменность (см. карту 4). Если так, то они прошли по одному из главных путей Центральной Европы, по нему же двести пятьдесят лет спустя прошествуют кимвры и тевтоны. Мы не знаем, были ли эти лангобарды и убии налетчиками, которые впоследствии планировали вернуться домой с награбленным, или же они намеревались поселиться в приграничном регионе. У некоторых групп желание обрести новый дом прослеживается более отчетливо. Оно явно двигало вандалами, которые во время войны также двинулись на юг, но их путь оказался немного короче – их племена вышли из Средней Польши; они предприняли, очевидно сговорившись с римлянами, попытку захватить земли костобоков в приграничных регионах Дакии. Чтобы нейтрализовать кризис, как мы уже видели, римляне разрешили наристам поселиться в империи, и маркоманы и виктуалы раньше просили о том же. Однако далеко не все стремились обосноваться в приграничье. Один раз Марку Аврелию пришлось вмешаться, чтобы не дать квадам всем племенем двинуться на север в земли семнонов в среднем течении Эльбы [110].

Но здесь главное – не увлекаться. Все это вовсе не свидетельствует о том, что с севера хлынула волна мигрирующих варваров, а маркоманы, квады и языги воспользовались случаем и беспокойными временами, чтобы обогатиться. Некоторые из чужаков, приходивших в приграничные земли, также имели только одну цель – грабежи. Но, несмотря на это, многие обстоятельства указывают на то, что германские племена, жившие близ границы с Римом и по большей части являвшиеся полузависимыми клиентами империи, а не ее заклятыми врагами, приняли участие в войне в том числе и из-за того, что появились новые племена, и им, как они и утверждали, действительно требовалась помощь Рима. Балломарий, царь маркоманов, в свое время предстал перед императором Марком Аврелием в качестве представителя делегаций одиннадцати приграничных племен, в земли которых могли вторгнуться пришельцы с севера [111]. Если бы у нас не было больше никаких сведений о Маркоманской войне, то вплоть до 1970 года ситуация выглядела бы крайне интригующе, но вместе с тем и весьма досадно. Сами по себе исторические источники не способны дать нам более или менее реальных представлений о масштабе конфликта, ведь споры Марка Аврелия с маркоманами и квадами были лишь его частью. Однако за последние двадцать лет были обнаружены обширные археологические свидетельства, которые коренным образом изменили наши представления о том, что происходило на севере Древней Германии во II веке.

Обнаружение этих свидетельств – очень интересный побочный эффект холодной войны. Многочисленные раскопки проводились в Центральной и Восточной Европе до 1939 года, однако большая часть находок затерялась в ходе разрушительной Второй мировой войны, и после ее окончания ученые были вынуждены фактически начинать с нуля. Стимул, финансирование и кадры поступали преимущественно из одного источника – объединения восточных государств, появившихся под влиянием Советского Союза. Эти государства преследовали две цели, которые на первый взгляд кажутся несочетаемыми. С одной стороны, в них были очень сильны националистические тенденции. Археологически они выражались в желании доказать, что нынешние обитатели этих земель – далекие потомки коренного населения, которое на протяжении длительного периода занимало одну и ту же территорию, и историю его можно проследить до самого глубокого прошлого. Желание это сочеталось со здоровым интересом и стремлением продемонстрировать на практике процессы исторического развития, описанные в XIX веке господами Марксом и Энгельсом, несмотря на то что, как мы уже видели, для марксистов национальная идентичность любого рода могла быть лишь ложным сознанием. По двум этим причинам изучение далекого прошлого за «железным занавесом» рассматривалось как весьма похвальное стремление, а в результате появилась целая индустрия, спонсируемая государством. Если взять на себя труд сейчас ознакомиться с выпущенными тогда работами, то от идеологического подтекста отдельных публикаций, в особенности времен 60-х и 70-х годов, волосы встают дыбом. Однако многие ученые упорно не желали работать под гнетом официальной марксистско-националистской идеологии и ее видения прошлого и, либо поддерживая эти идеи на словах, либо просто их игнорируя, занимались исследованиями честно и беспристрастно. Даже в сталинскую эпоху на основе новых находок проводилась колоссальная и очень важная работа, а к концу 70-х и 80-х годов многие научные сообщества Восточной Европы обрели почти полную интеллектуальную свободу [112].

В результате мы получили прежде всего куда более полную и ясную картину основных материальных культурных систем германской Европы в римский период, в частности, была выявлена вельбарская культура Северной Польши, заметно отличающаяся от своего ближайшего соседа, пшеворской культуры, которая была довольно полно изучена и описана между Первой и Второй мировыми войнами. Между ними немало сходств, но различия, как незначительные – к примеру, в росписи посуды, изготовлении оружия, – так и куда более весомые и значимые, заставляют разделить их. Вельбарских мужчин никогда не хоронили с оружием, но такой обычай имелся у носителей пшеворской культуры. Вельбарские кладбища указывают на то, что в ходу были обряды как кремации, так и предания земле, в то время как их соседи всегда сжигали мертвецов. Такие несоответствия свидетельствуют о существенных различиях в религиозных верованиях, касающихся посмертия.

Обнаружение различий между этими культурами для нас важно потому, что изобилие новых находок привело к дальнейшему развитию более надежных способов определения возраста археологических находок. Коссинна – автор теории «археологии поселений» – стал основоположником этого процесса, используя одновременно два элемента. Во-первых, он и его соратники установили принцип использования стилистического развития с целью определения относительных дат в рамках определенной «культуры». Появление более изысканных вариантов того или иного предмета или более сложных форм в рамках одного типа украшений заставило их предположить – и вполне разумно, как показывает практика, – что более простые варианты предшествуют им и являются более ранними. В общем и целом этот подход можно перенести на любые типы объектов, однако метод изначально применялся преимущественно к керамике. Первые исследователи затем стали в своих построениях опираться на предметы, датировка которых не вызывает затруднений, чтобы выстроить временную шкалу стилистических изменений в рамках общей хронологии. Скажем, если монета 169 года н. э. была найдена вместе с керамикой определенного вида, значит, посуда была произведена после ее выпуска. Этот метод в целом неплох, однако о временных промежутках между производством и захоронением датируемых объектов оставалось только догадываться, и ошибки случались достаточно часто – поскольку, как мы теперь знаем, римские монеты хорошего качества, изготовленные в I и II веках, по-прежнему широко использовались в варварской Европе даже в IV столетии.