Питер Хизер - Великие завоевания варваров. Падение Рима и рождение Европы

То, что этот римский купец превратился в гуннского воина, наглядно показывает, что в те времена в империи Аттилы думали о групповой идентичности: она была крайне гибкой и ее можно было легко поменять. Есть еще один важный случай в истории, говорящий о том же. Отец Одоакра, Эдекон (если, конечно, два Эдекона – это и впрямь один и тот же человек), впервые появляется в источниках как вождь гуннов, один из приближенных Аттилы, вместе с Онегесием, чье покровительство сыграло такую роль для бывшего греческого торговца. Но самое интересное в истории Эдекона – он стал королем скиров после смерти Аттилы, несмотря на то что сам не принадлежал к ним. Возможно, он имел право претендовать на трон благодаря браку с высокородной скирийской женщиной, поскольку у его детей, Одоакра и Онульфа, мать якобы была из народа скиров. Однако самого Эдекона называют то гунном, то тюрингом. Два этих случая заставляют нас предположить, что империя Аттилы была этаким плавильным котлом для идентичностей входивших в нее народов, и этот аргумент можно подкрепить более общими сведениями. Многие из военачальников Аттилы носили германские, а не гуннские имена. Это верно для Онегесия и Эдекона и, возможно, также для двоих других – Бериха и Скоттаса. Записанные имена Аттилы и его брата Бледы также германского происхождения – а один из германских диалектов, как мы знаем, был главным языком в империи гуннов, поскольку в нее входило столько германских народностей, что они по численности многократно превосходили гуннов [284]. Все исторические свидетельства, таким образом, указывают на то, что гуннский мир на Среднедунайской низменности был многонациональным.

Археологические находки говорят нам о том же. За почти сорок лет раскопок после 1945 года было найдено множество материалов, относящихся к периоду гуннского господства, преимущественно с захоронений на Альфёльде. Встречаются также клады. Но по этим материалам «настоящих» гуннов можно узнать крайне редко. В общем и целом – и это включая Волжскую степь к северу от Черного моря – археологи обнаружили не более двухсот захоронений, которые можно с относительной уверенностью назвать гуннскими. Они отличаются присутствием луков, одеяниями, не похожими на европейские, деформацией черепов (некоторые гунны обвязывали головы младенцам до того, как череп закостеневал, что придавало ему специфическую продолговатую форму) и наличием котлов особой формы. Количество такого рода захоронений очень невелико. Либо в обычаях гуннов было избавляться от тел так, что не осталось никаких археологических свидетельств, либо требуется другое объяснение такого дефицита гуннских останков. Зато на этих среднедунайских кладбищах в изобилии встречаются останки, судя по всему, германских подданных Гуннской империи. Обнаруженные материалы считаются германскими по следующим причинам. Все их характерные черты встречаются почти в том же виде на территориях готов и других германских племен в Центральной и Восточной Европе в позднеримский период, до прибытия гуннов. Материалы V века датированы разными годами, и таким образом получены хронологические горизонты, между которыми и происходит появление германских захоронений в «дунайском стиле» [285].

Как правило, мертвых предавали земле, а не кремировали [286], и характерный погребальный инвентарь встречается в больших количествах только в сравнительно немногочисленных богатых захоронениях. Многих закапывали либо с несколькими ритуальными предметами, либо вовсе без них. Эти предметы включали в себя личные украшения – в особенности крупные полукруглые броши, пряжки, серьги, подвески, золотые ожерелья. Оружие и военное снаряжение также встречаются довольно часто: седла с металлическими вставками, длинные прямые мечи, подходящие для кавалерии, стрелы. Останки также свидетельствуют о некоторых странных ритуалах. Например, теперь довольно часто с мертвыми закапывали сломанные металлические зеркала. Предметы, которые находят в могилах, способы захоронения и, самое главное, то, как одеты покойные, особенно женщины (платья, сколотые фибулами на каждом плече, и верхние наряды, скрепленные брошью спереди), – все это самым прямым образом связано с ритуальными обычаями, наблюдаемыми в германских захоронениях IV века. Эти элементы и обряды заимствовались в V веке многочисленными подданными Аттилы – и получали дальнейшее развитие. В результате сейчас невозможно отличить гуннские захоронения от германских благодаря одним лишь археологическим данным [287].

Как и судьбы греческого купца и Эдекона, широко распространенная и общая материальная культура германского контингента империи Аттилы заставляет нас предположить, что перед нами своего рода плавильный котел для разных культур. И возможно, процесс ассимиляции зашел даже дальше этого. Один из возможных ответов на вопрос, почему мы встречаем так мало гуннских захоронений в V веке, заключается в том, что кочевники начали одеваться как их германские подданные и усвоили их язык.

В этом случае не приходится сомневаться в том, что в империи Аттилы отдельно взятые индивидуумы, которых, возможно, было немало, принимали чужую идентичность, пытаясь добиться богатства и процветания, по мере того как менялись политические условия и появлялись новые возможности. Для некоторых ученых имеющихся исторических и археологических свидетельств достаточно для того, чтобы предположить, что групповая идентичность в этой многокультурной империи была очень мобильной. По существу, каждый, кто оказывался в среде гуннов в конце IV – начале V века, становился полноправным гунном. Изначальное ядро, состоявшее из кочевников, и преимущественно германоязычные народности, пополнившие собой население империи Аттилы и его войска, со временем стали обладателями общей гуннской групповой идентичности, а затем, после смерти Аттилы, они вернулись к своей прежней идентичности, образовав различные племена и группы, обретшие независимость в 450-х и 460-х годах [288]. У меня нет сомнений в том, что эта модель вполне верна в случае с отдельно взятыми людьми и даже группами. Однако она совершенно не учитывает наличие весомых исторических свидетельств того, что политические структуры империи накладывали четкие ограничения на степень интеграции в общество гуннов, на степень приобщения чужаков к их групповой идентичности, что наверняка позволяло самим гуннам получать больше материальных благ, чем другие жители империи.

Для начала следует поразмыслить о греческом торговце, о котором рассказывает Приск. Он пришел к успеху, на совесть послужив своему новому хозяину на поле боя и выкупив с помощью награбленного и трофеев свою свободу. И хотя во время успешных кампаний Аттилы в 440-х годах таковых трофеев наверняка было больше чем достаточно, невольно приходится задуматься о том, всем ли римским пленникам так же везло. И скорее всего, ответ будет отрицательным. Если только Онегесий не держал просто огромный стол, за ним вряд ли хватило бы места всем бывшим пленникам, которым он благоволил. К тому же сколько римлян, не имевших никакого боевого опыта, оказались бы умелыми и удачливыми воинами? Куда реже цитируется другой рассказ Приска. В нем речь идет о судьбе двух пленников, которые также угодили на военную службу к гуннам, и те, воспользовавшись хаосом сражения, свели старые счеты со своими хозяевами, повесив их [289]. Я подозреваю, что именно эти отношения, куда менее гармоничные и приятные, чаще всего связывали рабов и их хозяев, а история греческого торговца – счастливое исключение из правила.