Робин Хобб - Волшебный корабль

– Я не моряк, – вырвалось у него. – Я священник… Я жрец Са!

Молодой стражник расхохотался. Старший с насмешливым сожалением покачал головой:

– Ого! Так ты не просто мусор прибрежный, ты у нас еще и вероотступник! Ты что, не слыхал, что последователи Одавы страсть как не любят всяких разных, которые, значится, рады подгрести их бога как часть своего? Хотел вот я сказать Флаву, мол, хватит с тебя, а теперь вижу, что тебе очень не повредит еще подзатыльник-другой. Для пущего просветления!

Рука Флава тем временем уже смыкалась на рубахе Уинтроу, чтобы вздернуть его на ноги. С проворством отчаяния юнга продернул голову в слишком широкий ворот и одновременно выпростал руки из рукавов. То есть попросту вывалился из рубахи, которую Флав с силой рванул вверх. Страх придал Уинтроу необыкновенную резвость: он вскочил и мгновенно бросился прочь. Зеваки разразились смехом. Уинтроу успел заметить изумление на лице Флава и то, как Кентел пытался спрятать в бороде ухмылку. Его смех и гневный вопль младшего стражника прозвучали одновременно, но в ушах Уинтроу свистел только ветер – он мчался со всей скоростью, на какую был способен. Дивная мостовая, которой он только что завороженно любовался, теперь означала всего лишь дорогу назад к кораблю. К безопасности. Широкие прямые улицы, прежде казавшиеся такими гостеприимными, на самом деле не давали никакого укрытия от погони. Уинтроу шарахался от прохожих, те отскакивали прочь и потом с любопытством провожали его глазами. Он мчался голый по пояс и не смел обернуться: а вдруг его и в самом деле преследовали?

Когда улицы сделались у́же и стали петлять среди деревянных лабазов разноперых гостиничек и веселых домов, Уинтроу замедлил свой отчаянный бег. Его так и качало.

Он огляделся. Вот мастерская татуировок. Вот дешевая мелочная лавка. Таверна. Еще таверна… Заметив переулок, Уинтроу свернул туда, не обращая внимания на кучи мусора, которые пришлось преодолевать буквально вброд. Посередине переулка он прислонился к косяку какой-то двери и попробовал отдышаться. Спина и плечо, рассаженные о камни, так и горели. Уинтроу осторожно потрогал пальцами рот. Так и есть: губы уже начали распухать. Шишка на голове была просто шишкой, скверной, но не более того. Уинтроу затошнило при мысли о том, что в действительности хотел сделать с ним стражник. Череп ему расколоть? Или просто насмерть забить, если бы он вовремя бегством не спасся? До него доходили слухи о том, как городская стража время от времени «цапалась» с матросами и всяким приезжим народом. Даже в Удачном… Теперь он себя спрашивал: не то ли, что с ним случилось, ласково называли «поцапаться»? Он-то привык считать, что это происходило лишь с пьяницами, буянами или еще какими-либо нарушителями общественного спокойствия.

И вот теперь это стряслось с ним самим. За что? Почему?

– Все из-за того, что я был в матросской одежде, – выговорил он тихо.

И с ужасом предположил: «Уж не Са ли меня карает за то, что я не надел жреческого облачения?» Он отрекся от Са. И Са в наказание лишил Уинтроу своего покровительства.

«Нет, нет!» Уинтроу решительно отбросил недостойную мысль. Так рассуждают о Са только дети и маловерные. Для них Са был не бог, а всего лишь что-то вроде очень могущественного и очень мстительного человека. Нет! Ему следовало извлечь из случившегося совсем другой урок. Какой же? Теперь, когда миновала непосредственная опасность, разум Уинтроу искал прибежища в спасительной мысленной гимнастике. «Каждый опыт, пусть сколь угодно жуткий, дается нам в поучение. И пока человек помнит об этом, нет ничего, что его дух не в силах был бы превозмочь. Дух оказывается сломлен только тогда, когда мы утрачиваем веру и вселенная предстает нам беспорядочным нагромождением жестокостей и злосчастья».

Дыхание постепенно выравнивалось. Горло и рот Уинтроу совсем пересохли, но искать питье он покамест не собирался. Он отодвинул надобности плоти в дальний угол сознания и потянулся вглубь себя, к центру спокойствия. Сделал несколько глубоких вздохов – и распахнул свой разум для постижения. Обидам и прочим чувствам более не было места. Что же ему следовало вынести из своего опасного приключения? Какие уроки извлечь?

Мысль, всплывшая из глубины, его попросту потрясла. Уинтроу совершенно ясно увидел собственную погибельную доверчивость. Он узрел внешнюю красоту города – и тотчас вообразил, будто здесь обитают люди столь же прекрасного и величественного духа. Принялся ждать радостного гостеприимства от народа, так щедро взысканного Са, – и благополучно проморгал предостережения, которые теперь, задним числом, выглядели до предела очевидными. Сперва его пытались предупредить товарищи по команде. Потом была незаслуженная враждебность стражников и злобные взгляды прохожих на улице… А он вел себя точно несмышленый младенец, который лезет с объятиями к недовольно рычащему псу.

Сам виноват, что получил на орехи.

Уинтроу захлестнула волна сокрушительного отчаяния. Он оказался к ней полностью не готов. Куда только подевалось его духовное равновесие! «Никакой надежды нет. Совсем никакой». Он никогда не вернется в свой возлюбленный монастырь, к жизни в спокойном размышлении, которую так любил. Пройдет время, и он сам уподобится тем людям, от чьих воззрений ранее приходил в ужас. Жизнь научит его, что кругом только враги, жаждущие порвать тебе глотку, а дружба и любовь – так называемые! – порождаются соображениями выгоды, и больше ничем. Как часто он слышал насмешки по поводу высшего устремления своей веры, гласившего: Са создал людей, положив им стать вместилищами добродетели и красоты. И вот Уинтроу горестно вопрошал себя: где же была добродетель Са в молодом стражнике, что с таким наслаждением швырял его о стены и оземь? И что за красоту следовало усмотреть в женщине с язвами на губах, которая желала возлечь с ним за деньги?

Уинтроу внезапно ощутил всю свою молодость и глупость. И доверчивость, сыгравшую с ним такую жестокую шутку. «Я дурак. Какой же я дурак стоеросовый!..» Эта боль оказалась покруче синяков, Уинтроу ощутил, как тяжело заломило слева в груди. Он закрыл глаза, исступленно желая все прекратить. Оказаться где-нибудь в другом месте… иным человеком, чуждым всему тому, что ощущал сейчас он…

Спустя некоторое время глаза пришлось все же открыть. Чуда не произошло. И самое скверное, что ему предстояло возвращение на корабль. Случившееся с ним было достаточно гадко и само по себе, даже будь у него возможность укрыться в безопасности мирных стен родного монастыря. Но… вернуться и снова выслушивать дурацкие перебранки матросов, терпеть намеренные грубости Торка и пренебрежение отца? Ох, только не это! Но был ли у него какой-нибудь выбор? Попробовать спрятаться, затеряться в Крессе… превратиться в нищего и всеми презираемого бродяжку? Уинтроу тяжело вздохнул, и сердце в груди упало еще ниже, хотя, казалось, дальше было уже некуда.