Дафна Дюморье - Синие линзы и другие рассказы (сборник)

– Это великая честь, signore , – пробормотал Ганимед, – что вы приглашаете мою семью на ланч.

Я сел, чувствуя, что потерпел поражение. Я никого не приглашал. Но от меня уже ничего не зависело. Дядя – если он действительно дядя, этот тип, этот монстр, – раздавал всем меню размером с плакат. Метрдотель угодливо согнулся перед ним пополам. А Ганимед… Ганимед улыбался в глаза какому-то отвратительному кузену с волосами ежиком и подстриженными усами, который пухлой смуглой рукой изображал движение катера по воде. Я в отчаянии повернулся к типу.

– Я не ожидал такого количества гостей, – сказал я. – Боюсь, я не взял с собой достаточно денег.

Он прервал разговор с метрдотелем.

– Не беспокойтесь… не беспокойтесь… – сказал он, беззаботно махнув рукой. – Предоставьте счет мне. Потом мы все уладим.

Потом уладим… Прекрасно. К концу этого дня я уже ничего не смогу уладить. Передо мной поставили огромную тарелку лапши, залитой густым мясным соусом, и я увидел, что мой бокал наполняется тем особым сортом бароло, которое, будучи принято днем, означает верную смерть.

– Вам весело? – спросила сестра Ганимеда, прижимая мою ногу туфлей.

Через несколько часов я оказался на пляже, по-прежнему между ней и ее матерью: переодевшись в бикини, они, как две морские свиньи, лежали по обеим сторонам от меня; тем временем кузены, дядюшки и тетушки, крича и смеясь, плескались в море и снова возвращались на пляж, а Ганимед, прекрасный, как ангел небесный, восседал перед невесть откуда взявшимся проигрывателем, бесконечно прокручивая долгоиграющую пластинку, которую он купил на мою тысячу лир.

– Мама очень хочет поблагодарить вас, – сказал Ганимед, – за то, что вы написали в Лондон. Если я поеду, то она тоже приедет туда с моей сестрой.

– Мы все поедем, – заявил его дядя. – У нас будет одна большая компания. Мы поедем в Лондон и подожжем Темзу, как у вас говорят.

Наконец это закончилось. Последнее купание в море, последний удар красной туфли сестры, последняя бутылка вина. Голова у меня раскалывалась, и меня буквально выворачивало. Родственники по одному подходили пожать мне руку. Мать обняла меня, рассыпаясь в благодарностях. Никто из них не собирался сопровождать нас на катере в Венецию и продолжать веселье там – вот единственное утешение, которое мне оставалось под конец этого злополучного дня.

Мы поднялись на катер. Заработал мотор. Мы отчалили. Не такое возвращение рисовал я в своем воображении – спокойное, беспечное возвращение по гладкой воде, Ганимед около меня, за время, проведенное в обществе друг друга, нас уже связывает иная, новая близость, солнце склоняется к горизонту и превращает остров – Венецию – в сплошной розовый фасад.

Примерно на полпути я увидел, что Ганимед возится с веревкой, сложенной на корме нашего судна, а его дядя, снизив скорость, оставил управление и помогает ему. Нас стало покачивать из стороны в сторону, что вызвало у меня легкую тошноту.

– Что сейчас будет? – крикнул я.

Ганимед откинул волосы с глаз и улыбнулся.

– Я встану на водные лыжи, – сказал он. – Я последую за вами в Венецию на водных лыжах.

Он юркнул в кабину и тут же вышел из нее с лыжами. Дядя и племянник приладили веревку, затем Ганимед сбросил рубашку и шорты. Он стоял выпрямившись – маленькая бронзовая фигурка в плавках.

Его дядя кивком подозвал меня.

– Вы сядете здесь, – сказал он. – Вы травить веревку вот так.

Он закрепил веревку на швартовой тумбе и сунул ее конец мне в руки, затем бросился к месту водителя и включил мотор. Раздался оглушительный рев.

– Что вы имеете в виду? – крикнул я. – Что я должен делать?

Ганимед был уже в воде и закреплял лыжи на голых ступнях, как вдруг – совершенно невероятно – он рывком выпрямился и катер двинулся. Дядя нажал на клаксон, и судно, набирая скорость, помчалось вперед. Веревка, закрепленная на швартовой тумбе, натянулась, я крепко держал ее конец, а за кормой на фоне исчезающего вдали Лидо четко вырисовывалась маленькая фигурка Ганимеда, неколебимо, как скала, стоявшего на своих танцующих лыжах.

Я сидел на корме и наблюдал за ним. Он вполне мог бы быть возничим колесницы, а его лыжи беговыми конями. Его вытянутые вперед руки держали путеводную веревку, как руки возничего держали бы вожжи; когда мы свернули раз, другой, он, изгибаясь всем корпусом, повторял наш курс, поднимал руку в знак приветствия и на лице его играла улыбка торжества.

Море было небом, водная зыбь – клочьями облаков, одному Богу известно, какие метеоры мы разогнали и рассеяли – этот мальчик и я, – взмывая к солнцу. Я знаю, что иногда нес его на плечах, иногда он ускользал, а однажды мы оба словно ворвались в жидкий туман, и был он ни морем, ни небом, но светящимися кольцами, окружающими звезду.

Когда катер снова лег на курс, он сделал мне знак рукой и показал на веревку, укрепленную на швартовой тумбе. Я не знал, что он имел в виду: надо ли мне натянуть веревку или, наоборот, ослабить, и я сделал совершенно не то – резко дернул, и он тут же потерял равновесие и упал в воду. Он, наверное, поранился, поскольку я видел, что он даже не пытается плыть.

– Остановите мотор! Дайте задний ход! – взволнованно крикнул я его дяде.

Конечно же, надо было совсем остановить катер. Дядя вздрогнул и, не видя ничего, кроме моего испуганного лица, дал задний ход. От резкого толчка я упал, а когда снова поднялся на ноги, мы были почти над самым мальчиком. Под кормой была мешанина из бурлящей воды, перепутанной веревки, расщепленного дерева, и, наклонившись за борт, я увидел стройное тело Ганимеда, затянутое лопастями винта, и его ноги, превратившиеся в сплошное месиво; я наклонился, чтобы вытащить его. Я вытянул руки, чтобы схватить его за плечи.

– Следите за веревкой, – крикнул его дядя, – вытащите ее!

Он не знал, что мальчик был рядом с нами, под нами, что он уже выскользнул из моих рук, которые всеми силами старались его удержать, что уже… О боже, уже… вода начинала окрашиваться в красный цвет от его крови.

Да, да, сказал я дяде. Да, я выплачу компенсацию. Оплачу все, о чем они меня попросят. Это была моя вина, ошибочное решение. Я не разобрался. Да, я оплачу каждый пункт, который он сочтет нужным включить в список. Я телеграфирую в мой лондонский банк, возможно, мне поможет британский консул, что-нибудь посоветует. Если я не сумею сразу собрать деньги, то буду выплачивать столько-то в неделю, столько-то в месяц, столько-то в год. Да, всю оставшуюся жизнь я буду продолжать выплачивать, буду поддерживать лишившихся близкого человека, ибо то была моя вина, я согласен, это была только моя вина.

Допущенная мною ошибка стала причиной несчастного случая. Британский консул сидел рядом со мной и слушал объяснения дяди, который держал в руках записную книжку и пачку счетов.