Корнелия Функе - Золотая пряжа

Стреляй…

– Опусти арбалет, Щенок!

Холод когтей у горла – тоже очень знакомое чувство.

– Или хочешь навсегда остаться мягкокожим? И ради этого ты пожертвуешь священным камнем!

Неррон ударил его в лицо, выбил из рук арбалет и вдруг закричал. Семнадцатый схватил его за плечи. Стеклянное лицо гневно засверкало. Бастард извивался в его объятиях, словно его каменное тело плавилось под серебряными пальцами, а потом упал на колени, как раненый зверь.

Все это время Фея стояла и смотрела на Уилла.

– Стреляй же, чего ты ждешь?

Семнадцатый ткнул ему в грудь арбалетом, его голос дрожал от ужаса. А потом появилась Шестнадцатая. Ее лицо было в пятнах, как старое зеркало. Она подкралась незаметно, но Фея подняла руку, и из тела Шестнадцатой стали пробиваться ветки. Кора закрыла ей рот, в глазах застыл ужас. Она умоляюще протянула руки к Уиллу.

Стреляй…

Но тут в голове зазвучали слова Феи:

– Что они тебе обещали?..

Он удивился слабости и болезненности ее голоса.

Мотыльки вылетали из ее волос и платья. Даже у кучера в восточном костюме пробились крылышки, и Семнадцатый исчез под его полупрозрачным телом, с искаженным в немом крике лицом.

Шестнадцатая прикрылась высохшими, как ветви, руками. Ее взгляд лишал Уилла рассудка, но сердце все еще оставалось нефритовым, и это был дар Феи.

Не смотри на нее, Уилл…

Он натянул тетиву.

– Нет! – В голосе Бастарда слышался металлический лязг.

Мотыльки оставили Шестнадцатую и перекинулась на Уилла.

Черные крылышки окружили его, как дым.

Он медлил, совсем как в ее снах. Но даже сны фей не всегда сбываются. Не потому ли она не потрудилась даже спрятаться от него? Нет. Не надо себя обманывать. Это страдания не позволяли ей думать о нем.

Но теперь боль ушла, вместе с любовью. Тех двоих, что сопровождали убийцу, породила глупость ее сестер. Столько злобы, и вся – расплата за старые прегрешения. Гораздо старше ее самой.

Фея устала. Это единственное, что она чувствовала.

Почему медлит охотник? Нет, она не хочет так его называть.

Да свершится предначертанное… Она сама дала ему для защиты камень. Но у арбалета своя воля, а убийца всего лишь принес его сюда.

И столько ненависти…

Олень хотел встать на пути стрелы и отчаянно рванул оплетшие его ветки. Все они так спешат умереть за нее. Зачем? Эта стрела не промахнется. Сестры правы, жизнь так ничему ее и не научила. Фея плутала все по той же дороге. Потому что это ее дорога.

Нефрит появился, едва на ее убийцу налетели мотыльки. Она сама дала ему защиту. Ради Кмена. Но даже эта мысль больше не причиняла ей боли. Фея держала в руке золотую нить, когда ее настигла стрела.

Столько темноты и света. Неужели это они и называют смертью?

Нить выскользнула из пальцев, когда Фея вернулась в породившую ее стихию. Тоненький журчащий ручеек забрал последнюю искру ее жизни.

Сестры тоже погибнут, и в этом виновата она. Это последнее, о чем она подумала, дальше сознание стало таким ясным и текучим, что его не смогло бы удержать ни одно тело.

Все верно. Вот этот монастырь он видел на крылышках посланца. Вот та река. Открывшая дверь монахиня носила черную одежду. При виде гоилов ее лицо исказила гримаса отвращения, сменившаяся ужасом, когда баварский офицер, которого они взяли в сопровождающие, спросил о ребенке. Что за идиоты! Или Кмен должен был дать им время спрятать от него его собственного сына?

Главное, чтобы они не успели его отсюда вывезти.

Он все еще сомневался, стоило ли приезжать самому. На его поезд нападали дважды. Встреченные на дороге крестьяне плевались, женщины крестились, а мальчишки пялились ему вслед, будто увидели черта. Воины Кмена и этот страх – достаточно ли, чтобы защитить мальчика? Хентцау прав: жители Баварии тоскуют по тем временам, когда сжигали гоилов на площадях своих городов, и не скрывают этого. Остается надеяться, что он ошибался хотя бы насчет ловушки. Ну и на то, что ребенок все еще жив.

Монахиня говорила на непонятном Кмену диалекте, и он попросил баварского офицера перевести. Тот вполне сносно владел гоильским, но только он открыл рот, как все звуки для Кмена стихли. Он так и застыл, глядя на шевелящиеся человеческие губы.

Ее больше нет. Кмен повернул коня. Свита провожала его полными ужаса глазами. Какой-то лейб-гвардеец пытался его остановить. Кмен оттолкнул его и дал коню шпоры. Ему вслед что-то кричали. Он проехал под деревьями на берегу реки. Они не догонят его, он все еще отличный наездник.

Кмен остановил коня внезапно, когда уже перестал понимать, где находится. Одно ясно – на вражеской территории. Но разве не вся земля для гоила – вражеская территория?

Ее больше нет – вот все, что он знал. Сердце стучало, как молот, – в пустоте.

Фея упала беззвучно, как лист с дерева. Неррон с трудом встал на ноги. Собственно, чего он ожидал – что она умрет, как человек? Боже, как он выглядел! Весь в пятнах, как жук, и тело болит, словно зеркалики поджаривали его на решетке. И все-таки Бастард жив – несмотря на все попытки Шестнадцатой превратить его в груду металла.

«Пусть это послужит предупреждением их эльфийскому мастеру, – заметил Неррон про себя, сдирая когтями серебро со щек. – Гоил им не по зубам».

Олень все еще пытался освободиться. Такое чувство, что она сама не очень-то хотела спастись. Черт, это не зверь, а чудовище. Никогда прежде Неррон не видел таких огромных оленей. Но Щенок как ни в чем не бывало прошел мимо фыркающей бестии. Его взгляд приковало распластавшееся возле кареты тело. Растерянный мальчик – больше ничего. Или нет, Неррон, теперь к этому добавится еще один титул: Палач Темной Феи.

Мотыльки роились над ней, как пчелы, потерявшие свою царицу. Щенка они не трогали, кроме одного, который порхал прямо у его лица. Уилл не прогонял его. Неррон подошел к карете. Фея лежала на земле с открытыми глазами. Что означает смерть для бессмертной?

Свое колдовское оружие Щенок все еще сжимал в руках. В мягких, улиточьих руках. Сейчас Неррон мог бы запросто убить его, ведь у Щенка больше не было стражей. Почему же он не делал этого?

Семнадцатый уже полностью одеревенел. Глядел из-под коры полными ужаса глазами – бальзам на сердце гоила. Среди листьев, которые выпустили его превратившиеся в ветви руки, блестело несколько серебряных.