Джонатан Кэрролл - Замужем за облаком. Полное собрание рассказов

Однако ничего не изменилось. Машина продолжала движение, все его потуги были напрасны. Когда прошел первый приступ паники, он временно вернул себе способность к здравому рассуждению.

И кому же могло прийти в голову похитить именно его? Он ничем ценным не владел, никого важного не знал и вообще не имел никакого значения в этом мире. Откуда Красным бригадам, Арийским братствам, Сияющим путям и прочим головорезам знать о самом факте его существования? Может, ему впору возгордиться по такому случаю?

Или то были злобные арабы, горящие жаждой мести и сцапавшие первого злосчастного американца, подвернувшегося им под руку? Или садисты?! Они завезут его подальше в лес со специальным чемоданчиком, полным… всякой всячины, и, когда его останки обнаружат, даже бывалые спасатели будут отворачиваться, не в силах вынести столь жуткое зрелище. При этой мысли он снова забился в истерике.

К худу ли, к добру ли, но вскоре после того, как его накрыла новая волна паники, машина резко остановилась. Одна за другой хлопнули дверцы. Голосов слышно не было. Зато он услышал шаги. Где-то совсем рядом скрежетнул, поворачиваясь в замке, ключ, и крышка багажника поднялась. В лицо ему ударил ослепляющий свет фонаря.

– Вылезай оттуда!

– Как он вылезет? Он же связан.

– Ах да.

Судя по выговору, американцы. И голоса как будто знакомые.

В следующий миг он был рывком поставлен на колени, а затем грубые руки, взяв за подмышки, выдернули его из багажника. Все еще ослепленный ярким светом, он не мог разглядеть похитителей.

Его швырнули на землю. Оцепенев, он ждал, что последует дальше. Последовал удар ногой в бок. Сильный пинок, однако не убийственный.

– Оставь. Не надо этого.

– Почему бы нет? Ты же сам видел, как он там позорно обделался.

Да, голоса определенно знакомые. Не боль и не страх сейчас были на первом месте; его мозг занимала только одна мысль: «Чьи это голоса?»

Зрение понемногу восстанавливалось. Он интенсивно заморгал, стараясь ускорить процесс. Вот уже стали различимы две, затем три пары ног. Одна пара была в кроссовках – точь-в-точь таких же, какие он сам носил в юности: черно-белые «конверсы» с высоким верхом.

– Сними скотч, пусть себе треплется. Теперь не важно, услышит его кто-нибудь или нет.

Рядом кто-то язвительно рассмеялся. Обладатель кроссовок шагнул вперед, нагнулся и одним резким движением отодрал ленту.

И сразу же вслед за скотчем с его губ сорвался пронзительный вопль. Но причиной была не боль. Он кричал потому, что узнал в нагнувшемся человеке самого себя!

В семнадцать лет. Семнадцатилетний он, в «конверсах», потертых джинсах с заплатками, пришитыми его мамой, и ярко-оранжевой тенниске, подаренной его подружкой как раз на семнадцатый день рождения.

– Сюрприз, говноед! С возвращением!

Юнец распрямился, уперев руки в тощие бедра. С той поры он порядком погрузнел. А ведь когда-то он носил брюки с обхватом пояса всего в тридцать два дюйма. Славные были деньки.

– Теперь взгляни сюда, – прозвучал другой голос, более низкий, но тоже принадлежавший ему.

Мы зачастую удивляемся, слыша себя в магнитофонной записи. А он в течение каких-то тридцати секунд услышал со стороны свой голос в двух разных вариантах – из далекого и из близкого прошлого.

Заранее страшась того, что увидит, он перевел взгляд на второго мужчину и тотчас опознал в нем относительно недавнего себя. Такую прическу он носил несколько лет назад. И еще этот аляповатый блейзер в красную клетку. Жене он почему-то нравился.

– Понял, кто мы такие?

Он и без того был ошеломлен, а этот вопрос добил его своей нелепостью. Но надо было как-то среагировать, и он ограничился кивком. «Недавний он» кивнул в ответ.

– Это хорошо, а вот я долго не мог понять.

– А я врубился с первой секунды, – гордо заявил тинейджер.

– Может, заткнешься, наконец? Если ты такой умный, как ты очутился здесь?

Сидя на земле, он наблюдал за двумя ранними ипостасями самого себя. Было очевидно, что эти двое терпеть не могут друг друга.

– А ты чего зенки пялишь? – накинулся на него юнец, стараясь говорить как можно более страшным голосом.

Но сидевший на земле человек знал, что это блеф. Он помнил, как в свои семнадцать лет прилагал массу усилий к тому, чтобы выглядеть крутым чуваком. В ту пору он тусовался с компанией отморозков, колючих, как кактусы, и опасных, как ручные гранаты на взводе. Он вовсе не был крутым, но соображал неплохо и сумел внушить остальным, будто он свой в доску, – и одного этого было достаточно, чтобы без лишних проблем прожить те непростые годы.

С головой он дружил всегда, но сейчас, оказавшись в столь немыслимой ситуации, впервые в жизни понял, что обретенное таким путем ощущение достаточности может быть обманчивым. Ибо, при всей его изворотливости, расчетливости, лжи и притворстве, по прошествии лет что он имел в итоге? Жену, бросившую его ради другого; должность клерка среднего звена в конторе, интересной разве что своим названием; квартиру с видом на магазинчик уцененных ковров и паласов. В их конторе недолгое время проработала одна шустрая дамочка, которая как-то мимоходом обронила: «Я вытрахалась из низов на средний уровень». Тогда эта фраза показалась ему забавной, но не более того. И вот теперь, настигнутый безжалостным прозрением, он осознал истинный смысл этих слов. Ведь и он сам схожим манером «выхитрился» на средний уровень, но лишь затем, чтобы застрять здесь навсегда.

– Аллилуйя! Наш приятель узрел свет истины, – объявил тинейджер.

Тот, что постарше, помог ему подняться на ноги (с громким щелчком коленных суставов) и сказал:

– Добро пожаловать в клуб.

Зрение теперь уже восстановилось полностью, и кровь застыла в жилах от того, что он увидел на ночной проселочной дороге.

Их здесь было полным-полно. В кроссовках и майках, в двубортных костюмах, в шортах-бермудах, в форме детской бейсбольной лиги. Постриженные на разный манер, с лицами, варьирующимися от очень худых до уже начинающих расплываться.

И все это был он.

Лишившись дара речи, взирал он на собственные ипостаси. Они походили на ожившие фотографии из семейного альбома. Тут присутствовал он в семь, двенадцать, семнадцать, девятнадцать лет. Расклешенные брюки и длинные ногти были из того периода, когда он сразу по окончании колледжа упорно пытался освоить игру на гитаре. А вот свежий порез на руке, полученный им при падении с велосипеда, – сколько ему тогда было? Одиннадцать?

Они толпились на узкой проселочной дороге в два часа пополуночи – разные версии одного человека, глазеющие на новенького либо тихо беседующие между собой. Он не слышал, о чем они говорили, но знал, что речь идет о нем. Лица их выражали всю гамму чувств – от искренней радости до полного неприятия и отвращения.