Гай Гэвриел Кей - Звездная река

Эта песня опасно откровенна. Гораздо откровеннее, чем должна быть песня, особенно об этом человеке, и с такой последней строчкой.

Она сознает, что, может быть, сделала глупость и что другие могут пострадать вместе с ней. Она не совсем понимает, какой порыв толкнул ее на это. Он имеет отношение к ее страхам, это она понимает.

Певица допела с последними нотами своей пипы и теперь оглядывается вокруг, весело улыбаясь им всем. Шань сомневается, поняла ли она то, о чем пела. Наверное, нет, думает она, но тут же ей кажется, что она проявляет неблагодарность. Раздается быстрый, холодный ропот, как только певица замолкает. Затем наступает внезапная тишина, когда те, кто издавал неодобрительные звуки, видят, что император улыбается (всегда полезно наблюдать за императором).

Он улыбается не певице, а другой женщине, той, которая написала эти безрассудные слова. Придворные вдруг чувствуют, что угодили в западню. Шань это видит: они попались на своем слишком поспешном неодобрении. От этого они не будут любить ее больше, но им не надо, в любом случае. «Я могла бы с таким же успехом надушиться», – непоследовательно думает она.

Под шорох падающих осенних листьев в саду император Катая смотрит на нее. И произносит своим ясным, тихим голосом:

– С вашей стороны, госпожа Линь, было мудро не закончить строчку из стихотворения Мастера Сымы.

Он во многих отношениях необычный человек. Она опускает глаза.

– Благодарю вас, великодушный повелитель, за то, что заметили это. Тогда она не легла бы на музыку, и я рассудила, что эти слова всем известны.

– Так всегда с хорошими стихами, – отвечает он. – Мы их не забываем.

– Да, мой повелитель, – сердце ее быстро бьется.

– И поэтов тоже, – серьезно прибавляет Вэньцзун. Но его улыбка становится шире. – Мы их тоже не забываем. Он недолго прожил на острове, госпожа Линь. Если меня не ввели в заблуждение, – взгляд в ту сторону, где стоят два его главных советника, а старейший советник сидит, имея особое разрешение, – у мастера Лу есть земля и дом. Ему разрешено снова писать. У меня есть несколько его последних стихов.

Она идет на риск:

– Как и у меня, мой повелитель. Это они напомнили мне о нем, и я написала песню. Он… он ведь уже вернулся из ссылки в сияние вашей милости?

Шань цитирует еще одно древнее стихотворение, строчку, которую он тоже должен знать. Она сделала из нее вопрос. Она уже несколько раз приходила сюда и узнала кое-какие необходимые вещи.

Все снова зашевелились, предвкушая отповедь императора, готовые ухватиться за эту возможность. Некоторым очень хотелось бы ею воспользоваться и разорвать ее в клочья, как понимает Шань. Это охотничьи псы. Стая псов, рычащих друг на друга, нападающих на чужаков, которые стремятся приблизиться, попасть в сияние милости императора.

Она видит, как один из них открывает рот. Чтобы быть первым.

Император смеется – громко, добродушно.

– Не думаю, что Лу Чэнь хочет находиться здесь, госпожа Линь, каким бы теплым ни было сияние моей милости. Представьте себе, как он счастлив у себя на ферме, где пишет стихи, даже пробует вашу форму «цы», он действительно ее использует. Ему лучше там, чем у меня при дворе. А мне лучше, чтобы он был там и писал. Катаю лучше. В этом нам нет необходимости возвращаться к старым временам.

Сидящий первый министр, Хань Дэцзинь, поднимает голову, свое худое, морщинистое лицо, и слегка улыбается. «Воспоминания о былых сражениях, – думает Шань. – Теперь первый министр уже не враг, – думает она, – хотя, возможно, я ошибаюсь».

Император был к ней добрее, чем она заслуживает. Ей следует остановиться. Нужно поклониться, сейчас же, этому человеку, который может приказать убить ее или сослать (и ее отца тоже). И который, вместо этого, так добродушно разговаривает с ней среди этих охотничьих псов.

Однако она говорит:

– Он всю свою жизнь служил Катаю, милостивый повелитель. Он пишет об этом стремлении в своих новых стихах. Он также писал об этом очень давно, будучи префектом в Шаньтуне, когда боролся там с голодом. Должен ли этот человек удалиться от мира?

На лице Вэньцзуна промелькнуло неодобрение. Голод в Шаньтуне двадцать пять лет назад – это трудный вопрос. Многие отрицали его начало, отрицали его тяжесть, когда он все-таки начался. Некоторые до сих пор считают, что Лу Чэнь его преувеличивал, преследуя свои цели в войне фракций, чтобы дискредитировать своих противников у власти.

Есть пределы терпению императора, а она – женщина, которая слишком смело говорит о вещах, которые считают выше ее понимания. Она снова опускает голову. Если бы она была другим человеком, возможно, она бы оделась по-другому, воспользовалась бы его добротой другими способами. «Возможно, я бы даже позволила искалечить себе ноги, – с горечью думает она, – чтобы заставить их всех заботиться обо мне, ухаживать за мной».

– Иногда, – задумчиво говорит император Катая, – бывает наоборот. Иногда мир должен удалиться от человека.

Он поднимается, очень высокий мужчина. Это знак того, что они свободны, большинство из них.

Шань, и певица, и с десяток других людей, в том числе наследник, как она заметила, покидают павильон и идут, в сопровождении охраны к разным воротам по чисто подметенным, извилистым дорожкам сада, который является сокровищем мира.

Есть государственные дела, которым должен уделить свое внимание (недолго и неохотно) император.

Ее песня, написанная самыми старательными мазками кисти, лежит на письменном столике в павильоне, рядом с картиной, изображающей осеннюю ветку сливы, которую нарисовал сам император. «Он больше художник, чем император», – однажды услышала Шэнь слова какого-то человека, сильно пьяного.

Она до сих пор не понимает, было ли ошибкой подарить ему это «цы». Наверное.

В сопровождении телохранителя Шань шагает к воротам, ближайшим от поселка клана. Она всегда ходит пешком, хотя все остальные уселись в портшезы с двумя носильщиками, чтобы их отнесли, куда надо. Она понимает, что это считают показным поступком, не подобающим женщине. Однако ее отец ходит пешком, поэтому и она ходит.