Гай Гэвриел Кей - Звездная река

Она видит, что второй солдат обливается потом под своей шляпой. Она ему не сочувствует.

Жэнь Дайянь прикасается рукой к колоколу ласково. Она наблюдает, как он размышляет. Он отвечает:

– Вы ведь понимаете, что если кого-то разоблачат, то в их числе окажется первый министр, моя госпожа. Вряд ли он будет этому рад.

Она уже подумала об этом, это характерно для нее.

Шань совершенно внезапно поддается порыву. И говорит:

– Я солгала насчет письма в Имперский надзор. Второе письмо я отправила… Я напишу снова и попрошу уничтожить первое.

Он не выглядит торжествующим. Тихо произносит:

– Благодарю вас за доверие.

– Вы были честны со мной. По крайней мере, так кажется.

Он улыбается.

– Я всего лишь стражник. Не привык к интригам.

– А я привыкла?

– Такое впечатление возникает, моя госпожа.

Она пытается решить, рассердиться или нет. Он прибавляет:

– По поводу вашего вопроса о первом министре – я могу догадаться о двух причинах, но уверен, что их больше. Сейчас императору напомнят о первом покушении Кай Чжэня на вашу жизнь. Министр Кай должен быть осторожным – не только в отношении вас, но и в других делах. Первый министр, уходя, послал ему предостережение.

– Это я понимаю. А вторая?

– Мы считаем, что первый министр не одобряет этого нового союза со степью. Я думаю, он был бы доволен, если бы на севере все осталось по-прежнему. Если он уйдет сейчас – то, что произойдет дальше, не его рук дело.

– А! Значит, вы выступаете против него, – говорит Шань, усиленно соображая.

– Я бы так не поступил, – отвечает Жэнь Дайянь. – Я не так безрассуден. То есть надеюсь, что нет. Но я попытаюсь на этот раз сделать любую войну успешной.

– Но вы ведь хотите воевать, – настаивает Шань. Ее сердце быстро бьется, она не совсем понимает, почему. Она пристально смотрит на него, пытается прочесть выражение его лица.

Снова молчание. Оно звучит иначе.

– Да, – отвечает он, – хочу. Мы не вернем наши реки и горы без битвы. А я… я пришел в этот мир, чтобы отвоевать их.

«Это колебание, – думает Шань, – не от неуверенности. Это нечто другое».

Позже, когда гости уходят, она лежит в постели и смотрит на луну, ей совсем не хочется спать. Она вновь проживает разговор с того момента, когда двое мужчин вошли в ее гостиную.

Она вспоминает то, как еще совсем молодой человек, всего лишь командир охраны судьи, не имеющий никакого военного ранга, произнес эти последние, тихие слова – и они не показались хвастливыми или абсурдными.

«Они прозвучали, – думает она (ведь она – поэт, в конце концов), – как колокол в храме Пятой династии, прозвеневший где-то далеко, невидимый, за бамбуковой рощей, за рекой, за зелеными холмами».

Если пройти на запад через внутренние дворы поселка императорского клана – или если родиться там, – а потом войти в охраняемую дверь в самом конце, то можно попасть в центральный коридор нового здания дворцового комплекса.

В этом красивом сооружении, в комнатах по обе стороны от коридора, можно найти имперских каллиграфов – тех, чье обучение и дисциплина позволяли создавать объявления, распоряжения, воззвания для стел, копируя почерк самого императора.

По вечерам эти комнаты пустели, если только не происходило нечто чрезвычайное и срочное. Можно пройти по тихому коридору, мимо еще трех пар стражников, и выйти через большие двойные двери во внутренний двор дворца.

В такую ночь, как эта, в нем тихо. Открытое пространство залито светом факелов, чтобы случайный чиновник, заработавшийся допоздна, мог видеть извилистые дорожки, переходя из одного крыла в другое, и чтобы многочисленные стражники могли легко обнаружить посторонних.

В дальнем конце открытого пространства одна комната была так ярко освещена в ту ночь, что, казалось, там пожар. Пожаров постоянно боялись в столице, во всех больших городах. На всех загнутых вверх фронтонах крыш каждого здания было нечетное количество украшений. Нечетное количество символизировало воду, четное – огонь. Приходится принимать все меры, какие только возможны.

В той большой комнате горело пятьдесят светильников, а все окна были открыты, чтобы жара не стала удушающей. Их сияние ослепляло. В этой сверкающей комнате почти слепой первый министр Катая сидел поздней ночью за своим письменным столом и сочинял письмо императору, свой последний официальный документ.

Кисть, тушь, чернильный камень, бумага. Рука настолько тверда, насколько ему удается заставить ее быть твердой для этого прощального письма. То, что будет дальше в Катае, при дворе, хорошо это или плохо, уже не его ответственность, не его бремя.

Он долго трудился здесь. Совершил кое-что хорошее, он знает – и кое-что злое. Если императора надо было освободить, чтобы он посвятил себя рисованию, саду и поискам бессмертия, другим приходилось принимать тяжелые и жестокие решения.

Иногда они были правы в этих решениях, иногда неправы. Но теперь пора, давно пора удалиться от дел. Некоторые здесь будут ликовать, некоторые горевать, некоторые будут проклинать его имя до самой его смерти и после нее. Иногда трупы выкапывают из могил или гробниц. Месть может преследовать тебя и за порогом смерти.

Он гадал, как иногда гадают многие, познавшие большую власть, что скажет история о нем и его трудах. Думая об этом, о том, как его будут судить, он окунул кисть в тушь и поднес к бумаге.

Он писал медленно, с гордостью. Он прежде был ученым, до восхождения на должность чиновника, министра, первого министра.

Когда он закончил, он позволил себе со вздохом откинуться на подушку – больная спина тоже была причиной трудности его жизни, помимо многого другого. Положив кисть, он позволил мыслям унестись прочь, представил себе свой дом в деревне к западу от Еньлиня, тишину в поместье «Маленький золотой холм». Смену времен года, распускающиеся листья, опадающие листья.

Вокруг него в комнате, по знаку его сына, слуги начали гасить и уносить светильники… сверкающий блеск угасал. Первый министр Катая улыбнулся про себя при этой мысли: слишком простой образ для стихов, учитывая то, что он уходит.

Хочется чего-то более сложного.

В конце концов осталось всего несколько светильников и два очага в прохладную ночь. Слуги ушли, сын остался. Его сын всегда оставался.

Он прислушался к ветру снаружи, в ночи.

– Теперь отнеси это, – сказал он, показывая на написанное письмо. – Он еще не спит.

– Ты в этом уверен, отец? – спросил его сын тихо, с почтением.

– Я всегда уверен, – ответил Хан Дэцзинь. – Мне пришлось быть уверенным.

Разбойники и солдаты приобретают одинаковые навыки. Один из них – способность засыпать везде. Короткий отдых в седле или под живой изгородью, недолгий сон в казармах – бывает время, когда и это невозможно. Нужно уметь спать, как только представится случай.