Дин Кунц - Невинность

Учитывая тяжкий груз, каким давила на нее социофобия, и ограничения, ею вызванные, я поразился тому, что Гвинет смогла достичь столь многого. Решил, что умению добиваться желаемого и мужеству она научилась от отца, к которому относилась с тем же уважением, с каким я – к своему.

– Но каким образом удалось убедить судью вынести нужное решение, если он не знал, кто финансирует этот фонд?

– Судья Галлахер прислушивается к мнению своей матери, Роуз, потому что после ее смерти получит огромное наследство. А Роуз больше всех доверяет не своему сыну, который часто перечит ей, а Тигью Хэнлону.

– Твоему опекуну.

– Он рассказал ей, что будет с ребенком после того, как решение судьи вступит в законную силу. Роуз стало дурно при мысли о том, что девочку уморят голодом. Не упоминая о том, кто ввел ее в курс дела, она предупредила сына, что напишет новое завещание, согласно которому он получит не все ее состояние, а только четверть, если Уолтера и Джанет не определят в опекуны девочки. После этого колеса судейской машины завертелись со скоростью поезда-экспресса.

– Так много денег и усилий ради девочки, которую ты не знала.

– А на что еще тратить деньги, как не на такое? Кроме того, ты ее видел. Она особенная.

Я вспомнил лицо девочки, вызвавшее во мне мысли об умиротворенности, милосердии, надежде.

– Думаю, особенная. Но в чем?

– Время нам покажет. Может быть, и скоро.

Ветер гнал сухой снег вдоль улицы, запруженной транспортным потоком, скорость «Ленд Ровера» упала, но тем не менее вскоре мы прибыли в длинный квартал театров и ресторанов. Сквозь снег я читал названия пьес и имена актеров на рекламных щитах.

Задался вопросом, каково это, сидеть в темном зале такого театра, тогда как весь огромный мир на время сожмется до размеров ярко освещенной сцены, сидеть без страха среди сотен людей и смотреть на историю, которую им рассказывают, смеяться вместе с ними, замирать от страха, а в самый трагический момент пьесы плакать.

Вновь я подумал о девочке, лежащей в коме на наклоненной половине кровати, как принцесса из сказки, заколдованная принцесса, которой предстояло еще долгие годы ждать и расти, пока она достигнет возраста, когда принц сможет разбудить ее поцелуем и повести под венец. И, как положено в сказке, поцелуй этот излечит проломленную кость на виске, а потому, если льняные волосы откинуть назад, под ними более не откроется отвратительная вмятина на черепе.

Возможно, такие мысли не могли не вызвать перед мысленным взором изуродованного отцовского лица и брызг крови, образовавших нимб на снегу вокруг его святой головы.

– Что не так? – спросила она.

– Все хорошо.

– Что-то не так, – настаивала Гвинет.

– Нет, все хорошо.

По моему глубокому убеждению, она по-прежнему верила, что мое лицо всего лишь обезображено шрамами после ожогов. Мне не хотелось говорить ей, что были и другие, такие же, как я: мой отец, его отец, наверняка кто-то еще, разбросанные по миру, скрытые от всех. Она, несомненно, думала, что мой отец был таким же, как ее, человек обычной наружности, который ходил по улицам как при дневном свете, так и ночью, мог пойти, куда ему заблагорассудится, по его выбору. Я надеялся, что еще какое-то время она будет в это верить. Эти сладостные часы дружбы могли оборваться, когда она поймет, что ужас, который мы вызывали в людях, шел не от прозаических деформаций человеческого лица, подпадающих под медицинские определения, что мы невероятно ужасны и даже она, со всей ее терпимостью и сочувствием, отшатнется в страхе и отвращении.

– Все хорошо, – повторил я, отвернувшись от нее. – Я просто голоден.

– Мы почти приехали. Скоро пообедаем.

– Ладно. Я с удовольствием.

Я знал, что совершил судьбоносный поступок, уговорив ее выйти из тайника в библиотеке. И если мне предстояло умереть в этом снегу, как шестью годами раньше мой отец умер в такую же белую ночь, значит, своими действиями, вызвавшими этот снегопад, и мятежом против одиночества я сам подписал себе смертный приговор.

« Пожалуйста, остановитесь ».

Освещенные лучом мощного фонаря, мы с отцом застыли на тротуаре, внезапно превратившемся в сцену театра, два актера в пьесе на четверых, ожидающие, как еще два персонажа выйдут из-за кулис. Эту уличную сцену продумали до мельчайших деталей, снег выступал в роли уникальных декораций, я не мог отрицать, что в действительности сцена эта – реальный мир. Тем не менее с полминуты я стоял парализованный, не желая признавать очевидного, настаивая, что это театр, который вижу во сне, из которого могу пробудиться в любой момент.

Мы проработали планы быстрого реагирования на различные ситуации, которые могли возникнуть на поверхности, и самой худшей являлась встреча с полицией. Мы никогда не совершали преступлений, и у них не было оснований задерживать нас, но, с другой стороны, они являлись законными представителями власти, и при их приближении всем и каждому полагалось в точности выполнять полученные указания. В нашем случае точное выполнение этих указаний означало смерть.

Наша тактика в подобной конфронтации ничем не отличалась от тактики первобытного человека, внезапно увидевшего перед собой львов: спасаться бегством . Но, на нашу беду, нас остановили на Кафедральном холме, в квартале, предлагавшем минимум путей для отступления. За нашими спинами расположился Музей естественной истории, который занимал целый квартал, естественно, закрытый и запертый в столь поздний час. На другой стороне улицы, тоже раскинувшийся на целый квартал, находился Рутафордовский центр искусств, такой же темный и надежно запертый. Так что мы могли или бежать на север по Кафедральной авеню, или возвращаться по ней же на юг.

Мы никогда не сталкивались с такой ситуацией, но обсуждали наши возможные действия, а потому намеревались подождать, пока патрульные выйдут из внедорожника и направятся к нам, а уж потом обратиться в бегство, чтобы выгадать несколько секунд, которые понадобились бы им, чтобы вернуться в автомобиль. Мы не могли подпустить их слишком близко, потому что в этом случае они побежали бы следом. И бежать мы собирались в разные стороны, чтобы они не сразу решили, кого преследовать. Поскольку у них не было оснований подозревать нас в совершении преступления, реагировать они могли согласно инструкции, которая не разрешала стрелять нам в спину.

– Беги на юг, – велел мне отец, когда дверцы внедорожника открылись и патрульные ступили на снег.

Высокие, крепкие, в темно-синей утепленной зимней форме, которая оптически увеличивала их габариты. Короткие куртки на резинке заканчивались чуть выше ремней, у каждого на правом бедре висела кобура, из которой торчала рукоятка пистолета.