Array Коллектив авторов - Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад

С другой стороны, потерять отца – все же горе. Даже такого отсутствующего. А при умственно отсталой матери, которую то и дело приходится откачивать из-за голодовок, и нередко даже в больнице, бедняжек сирот могут запросто сплавить родственникам. Порознь.

Словом, мысль об убийстве как пришла, так и ушла. Сами знаете, порой в голове мелькает желание кого-то убить, а потом испаряется без следа. По-моему, это нормально.

В любом случае, та моя мысль не имела отношения к дальнейшим событиям.

Через несколько минут папаша закончил разговор со своей гарнитурой. Девочки уже поплелись в дом, не дождавшись, насколько я понял, даже улыбки или приветствия. До меня долетали обрывки его разговора – точнее, монолога – несколько странных слов в сумерках: «экономическая целесообразность», «структура сделки» и, кажется, «красная селедка».

Потом и он скрылся в доме.

То, что произошло дальше, объясняется просто, о чем я и свидетельствую.

Около часа ночи, когда я пытался заснуть на полу в ангаре, у меня разболелась спина. Болело очень сильно – в основном из-за того, что подстилкой на потрескавшемся бетоне был только старый спальный мешок, который я стянул из благотворительной корзины в Олбани. Решив исчезнуть, я не хотел обнаруживать себя, пользуясь банковской картой с совместным счетом. Обезболивающие из запаса сестер закончились. Наконец бессонница и боль меня доконали, и я поплелся на раскисшую дорогу, шаря по ней лучом громоздкого допотопного фонарика.

На первом этаже особняка горел приглушенный свет нескольких ламп, но в окно было видно, что при нем никто не читал. Все спали. Я зашел за угол, поднялся по черной лестнице, снял башмаки и пошел дальше в носках. Благополучно нашел свою комнату и сам завалился спать – на удобной кровати мне стало до того легче, что я и думать забыл о спине.

Но проспал я недолго. Меня разбудил громкий и страшный звук. Спросонок я ничего не разобрал. Думал, кошка – то ли наступили на нее, то ли она спаривается. Затем сообразил: это человеческий голос, женский. Я тут же вскочил, ошпаренный страхом за девочек. Надо что-то делать – я схватил фонарик и выбежал в коридор.

Я совсем не знал дома – только дорогу к своему тайному уголку. Спотыкаясь, бежал по каким-то узким коридорам, как в лабиринте, почти наугад, стараясь выйти на крик. Он вдруг умолк, и я помедлил – отчасти в смятении, но больше из-за растущей уверенности, что никто из девочек не мог бы так кричать. Голос был слишком дикий, слишком хриплый. Но вскоре он снова раздался, и я побежал, кидаясь в панике то туда, то сюда, ведь наверняка ничего не известно.

В конце концов я выскочил в широкий холл, где ярко горел свет; на полу лежал большой ковер и на нем – мать девочек. Совершенно голая и жутко истощенная – выступающие ребра были как полоски у зебры. Поневоле я заметил, что внизу она гладко выбрита. Папаша в пижаме из сирсакера то ли не давал ей орать, то ли душил. Они катались по ковру, и кричала, видимо, мать, хотя теперь рот ей зажимали его пальцы. Папаша явно брал верх, он же мужчина и к тому же – не истощен ни психически, ни физически. На меня напал страх – хотя в глубине души мне стало легче: опасность угрожала не Снежке и не Розе, – и я не раздумывая бросился в схватку.

Единственным моим оружием был старый фонарик – довольно тяжелый, как я говорил.

Не успел я опомниться, как фигурка со свадебного торта уже валялась на полу с проломленным слева черепом.

Осознав серьезность ситуации, мы бросились его реанимировать. Я стал делать искусственное дыхание и массаж сердца – научился в семидесятых на курсах пляжных спасателей; Роза в ночнушке с мишками и кружавчиками побежала звонить 911; Снежка горестно села рядом с отцом и держала его за руку – мягкую, белую, почти женоподобную из-за великолепного маникюра. Только истощенная мамаша тормозила – так и сидела голая, поджав шишковатые колени к подбородку, спиной прижавшись к панелям дальней стены под парадным портретом какого-то мордастого предка.

Как вы, может быть, уже знаете, если следите за криминальной или светской хроникой, папаша не умер. На самом деле – и об этом практически не пишут – он вышел из больницы в гораздо лучшем состоянии. Похоже на изменение личности – типа тех, что могут быть вызваны, к примеру, лоботомией. После выздоровления он стал куда более приятным человеком. У него появилось время на жену и дочерей.

Я даже слышал от своего адвоката, что он ищет специалистов для матери девочек. Не насчет умственной отсталости, это вряд ли, там особо ничего не вылечишь, – а насчет проблем с едой.

О девочках я больше ничего не слышал. Мы с тех пор не общались. Думаю, сейчас им тоже лучше.

Потому что отец их, уже заработавший на то, чтоб семья всю жизнь была в шоколаде, перестал интересоваться бизнесом. Эта часть его характера просто исчезла – то ли от удара фонариком, то ли от последующего мозгового кровотечения. Причем, как меня уверяет адвокат, умственные способности потерпевшего per se [7]не пострадали. Все стандартные проверки показали полную адекватность.

Нет, тут скорее идет речь о внезапном изменении характера.

А у меня все не так благополучно. Нищенство в момент совершения преступления считается отягчающим обстоятельством, плюс злоупотребление алкоголем и тому подобное, даже если преступление совершено при защите уязвимой стороны. Ну и вторжение в дом – хотя девочки, надо отдать им должное, не бросили меня в беде. Полиции они заявили, что в ту ночь я спал в доме с их разрешения. Жаль, что из-за их возраста – одиннадцать и двенадцать лет – их свидетельство не могло снять с меня обвинение о вторжении.

Иногда я прокручиваю в голове мои последние минуты с девочками. Да, мы сидели на старом ковре, залитом папашиной кровью, между темными стенами с мрачными, даже осуждающими портретами их покойных родственников. Да, наша одежда тоже была вся в крови, отвратительна, и между нами лежал без сознания их отец – жуткая картина.

Но когда я огляделся, кончив делать искусственное дыхание – у отца, похоже, было нечто вроде комы, хотя в больничной реанимации она продолжалась недолго, – я увидел умственно отсталую мать. Помню, я подумал тогда: даже балерина не заслуживает, чтобы ее задушили, и хорошо, что я пришел ей на помощь. Она смотрела на меня огромными, как блюдца, глазами, что-то бормотала на родном языке. Какой-то испанский диалект, где все шепелявят. Я увидел Снежку, чье милое лицо, словно освещенное изнутри, было исчерчено дорожками слез, увидел дрожащую Розу, нервно грызущую ногти у настольной лампы от «Тиффани», лучезарной от розово-оранжевых цветов.

И меня накрыло странной собственной уместностью и удовлетворением, будто мы плотно по ужинали и готовимся к долгой зимней спячке. Вместе с неподвижной фигурой отца, распростертой в сине-белой полосатой пижаме, мы все были точно на своих местах, а композицию этой картины скрупулезно выверили очень и очень давно. Что бы потом ни случилось, я помню эту мысль – мы в теплой пещере, полной мягких, безвредных вещей.