Роберт Говард - Приключения Конана-варвара (сборник)

По следам, которые уводили с прогалины и терялись в чаще, Конан понял, что воины в ужасе спасались бегством. Отпечатки ног перекрывали друг друга и слепо петляли меж деревьев. Шагая по ним, киммериец вдруг выскочил из джунглей на скалистый утес, круто обрывавшийся в пропасть глубиной в сорок футов. На самом его краю скорчилась чья-то фигура.

Поначалу Конан решил, что это большая черная горилла. Но потом он разглядел, что это – огромный чернокожий человек, присевший на корточки, словно человекообразная обезьяна. Длинные руки его касались земли, а с отвисшей нижней губы капала слюна. И только когда человек, всхлипнув, выставил руки перед собой и кинулся на него, Конан узнал Н’Гору. Чернокожий не обратил внимания на предостерегающий крик Конана, глаза его закатились, обнажая сверкающие белки, он оскалил ослепительно-белые зубы, лицо его превратилось в нечеловеческую свирепую маску.

Чувствуя, как по спине пробежал холодок, как бывает всегда, когда нормальный человек встречается с сумасшедшим, Конан ударом меча рассек тело чернокожего на уровне пояса, а потом, увернувшись от протянутых к нему рук и уже не глядя на Н’Гору, оседающего на землю, подошел к краю обрыва.

Несколько мгновений он стоял, глядя на иззубренные скалы внизу, на которых лежали воины Н’Горы. Неестественные позы недвусмысленно указывали на то, что у них переломаны конечности и расплющены кости. Ни один из них не шевелился. Над окровавленными камнями с громким жужжанием вились стаи крупных черных мух; муравьи уже начали пожирать трупы. На деревьях вокруг сидели стервятники, а шакал, задрав морду и увидев человека на утесе, поспешно отступил в чащу.

Еще миг Конан стоял неподвижно. Затем он резко развернулся и побежал туда, откуда пришел, с безрассудной поспешностью продираясь сквозь заросли кустов и густую траву, перепрыгивая через лианы и ползучие растения, что подобно змеям пересекали тропу. Он держал меч в опущенной руке, и непривычная бледность заливала его загорелое лицо.

Ни один звук не нарушал тишину, простершую свои крылья над джунглями. Солнце уже село, и от черной земли ползли вверх огромные тени. Конан стремглав несся сквозь паутину затаившейся смерти и опустошение отчаяния в отблесках голубоватой стали доспехов, забрызганных алым. Мертвую тишину джунглей нарушало лишь его хриплое и частое дыхание, когда он вырвался из мрачных теней на сумеречный берег реки.

Он увидел галеру, пришвартованную к сгнившему причалу, и полуразрушенные башни, пьяно торчащие среди развалин.

Здесь и там меж россыпей каменной кладки виднелись пятна чистого яркого цвета, словно чья-то гигантская ладонь небрежно стряхнула с пальцев алые капли.

И вновь взору Конана предстала картина смерти и разрушения. Впереди лежали его воины, которые не поднялись, чтобы приветствовать его. От кромки джунглей до берега реки, среди гнилых колонн и разрушенных причалов застыли они в нелепых позах, изуродованные, изжеванные и изувеченные, жуткие карикатуры на людей.

И повсюду вокруг разорванных на части тел и недоеденных трупов виднелись отпечатки огромных лап, похожих на лапы гиены.

Неслышно ступая, Конан подошел к пирсу и приблизился к галере, над палубой которой реяло нечто, отливавшее блеском слоновой кости в сумерках. Киммериец лишился дара речи; у него перехватило дыхание. Он молча смотрел на королеву Черного побережья, повешенную на рее собственного судна. Вокруг ее снежно-белого горла обвивалась ниточка ярко-алых бусин, сверкавших в сером сумеречном свете подобно каплям крови.

Джунгли, словно черный гигант, мощными руками цвета эбенового дерева обнимали равнину, на которой лежали руины. Луна еще не взошла; звезды капельками горячего янтаря сверкали в затаившем дыхание небе, от которого пахло смертью. На пирамиде, среди рухнувших башен, подобно железной статуе сидел Конан Киммериец, подперев подбородок массивными сжатыми кулаками. Вокруг в черных тенях слышались мягкие шаги и поблескивали красные глаза. Мертвые остались лежать там, где застигла их смерть. Но на палубе «Тигрицы», на груде сломанных веток, древков копий и леопардовых шкур, закутанная в ярко-алую накидку Конана, покоилась королева Черного побережья, спавшая вечным сном. Она лежала, подобно истинной королеве, посреди груд сокровищ: шелков, золотой парчи, серебряных галунов, бочонков с драгоценными камнями и золотыми монетами, серебряных слитков, украшенных самоцветами кинжалов и золотых самородков.

Но над богатствами проклятого города сомкнулись темные воды Зархебы – Конан без сожалений расстался с ними. И вот сейчас, мрачный и угрюмый, он сидел на пирамиде, поджидая своих невидимых врагов. Дикая ярость вытеснила из его души страх. Он не знал, какие неведомые твари явятся из темноты, но это его ничуть не беспокоило.

Киммериец более не сомневался в реальности видений, навеянных цветками черного лотоса. Он понял, что, поджидая его на прогалине, Н’Гора и его товарищи пали жертвами крылатого монстра, упавшего на них с небес, и, спасаясь паническим бегством, сорвались с утеса. Они погибли все до единого, за исключением своего предводителя, который каким-то образом сумел избегнуть их участи, но при этом сошел с ума. Одновременно, или чуть позже, или, скорее всего, немногим раньше, были уничтожены все, кто оставался на берегу. Конан не сомневался в том, что у реки произошло не сражение, а бойня. Заранее обезоруженные собственными предрассудками, чернокожие воины погибли, не нанеся ни одного ответного удара, когда на них напали враги, которые не были людьми.

Он не знал, почему пощадили его самого; разве что злобная тварь, правившая рекой, пожелала оставить его в живых, дабы он сам истязал себя скорбью и страхом. Все это указывало на человеческий или сверхчеловеческий интеллект – разбитые бочки с пресной водой, чтобы они разделились; массовое помешательство чернокожих, вынудившее их прыгнуть со скалы; и напоследок – гнусная шуточка с кроваво-красным ожерельем, затянутым наподобие петли палача на белой шее Белит.

Очевидно, киммерийцу была уготована роль лакомой жертвы. Скорее всего, подвергнув его утонченной умственной пытке, неизвестный враг отправит его вслед за остальными в качестве заключительного акта жуткой драмы. При мысли об этом на губах Конана не заиграла мрачная улыбка, но глаза его загорелись жестоким смехом.