Кендалл Калпер - Соль и шторм

После моих ночных кошмаров я поняла: если стану ведьмой, то такой, чтобы моя магия никогда не способствовала каким бы то ни было убийствам.

На следующий день мы снова встретились с Тэйном в квартире месье Дюбьяра. На этот раз была его очередь: он читал свои записи. Я же, хоть мне и нравилось работать, отбивала пальцами нетерпеливую дробь, пытаясь привлечь его внимание. За день я успела соскучиться по Тэйну, по его улыбке и шуткам. Скучала я и по рукам моей бабушке, мягким, уютным, пахнущим дымом. На сердце было тревожно, даже чтение снов не могло унять нервную лихорадку.

– Ну? – сказал Тэйн, выдернув меня из глубоких раздумий.

– Что – ну? – не поняла я.

Тэйн отложил дневник, его лицо словно превратилось в каменную маску.

– Я спросил, что обозначает этот сон. Не знал, что ты меня не слушаешь, – холодно заметил он, и в его голосе прозвучали обвинительные ноты.

Его упрек только усилил охватившую меня дрожь.

– Тут очень жарко, я не могу сосредоточиться, – пролепетала я, обмахиваясь руками.

Не говоря ни слова, Тэйн поднялся, пересек комнату и распахнул окно. Потом вернулся на место, с минуту посмотрел на меня, затем взял в руки тетрадь.

– Готова?

Вместо ответа я продолжала разгонять вокруг себя воздух, словно пыталась избавиться от надоедливых мух.

Тэйн снова принялся читать. У него был приятный, сильный голос, и говорил он твердо и четко, будто выстукивал слова костяшками пальцев по корпусу только что вышедшего с верфи корабля. Я сидела напротив и позволила его сну пройти сквозь мое сознание, но видение было коротким и незначительным.

– Ты потеряешь свой фонарь, – вот и все, что я ему сказала.

Тэйн помолчал, затем что-то нацарапал в дневнике. Я чувствовала, что мы ничуть не продвинулись.

– Что это? – Я подалась вперед.

Внизу страницы, под записями, я углядела что-то большое и темное. Тэйн поднял глаза.

– Это мой дневник.

Я нахмурилась и протянула к нему руку.

– Знаю. Я имею в виду, что там, на странице?

На мгновение Тэйн прижал тетрадь к груди, будто пытаясь спрятать ее от меня. Мне даже подумалось, не потеряет ли он сейчас терпение, которое я так долго испытывала. Сейчас как рявкнет: «Не суй нос не в свое дело». Но он вдруг пожал плечами и медленно, словно нехотя, протянул мне дневник.

– Не знала, что ты умеешь рисовать, – удивилась я, потому что это были рисунки, маленькие, красивые и яркие, как незнакомая магия.

– А почему ты должна была об этом знать? – резонно заметил он.

Когда я взглянула на Тэйна, он смотрел в окно.

Я торопливо перелистывала тетрадь, выискивая рисунок за рисунком. У меня даже руки дрожали от нетерпения. Спирали ракушек, изогнутое крыло чайки, узоры вроде тех, что вырезают ножом на камне… Сердце вдруг сжалось, я остановилась и молча уставилась на новую картинку. Мне и прежде доводилось видеть книги натуралистов и рисунки, высеченные на ракушках, – их привозили моряки из дальних стран, но под моими руками оживал совершенно иной мир.

На листе бумаги был нарисован человек. Изображение, выполненное четкими и широкими линиями, казалось очень необычным. Набросок скорее напоминал фантазию, чем реальность. Человек сидел, склонившись над тарелкой с едой. Глаза полуприкрыты от усталости или голода. На переднем плане – его руки, очень большие, с неестественно длинными пальцами, будто это и не руки вовсе, а какое-то неизвестное существо. Да и сам человек казался монстром, состоящим из множества острых углов и удлиненных линий. Однако что-то неуловимое делало этот рисунок живым, отличало от всех других эскизов и полотен, которые мне довелось увидеть, – все они казались пустыми и плоскими.

– Очень… очень хорошо, – пробормотала я, не в силах отвести от него глаз.

Я перевернула страницу. Здесь человек примостился на краю деревянного ящика. У его ног лицом вниз полулежал молодой моряк со скрещенными ногами и зажмуренными глазами. В них обоих чувствовалось умиротворение и еще… непринужденность, как между котятами или щенками, что сбиваются в клубок, чтобы согреться. Другая страница – чайка, парящая в предрассветном небе. Дальше – кит, подвешенный над палубой вельбота. На дощатую обшивку стекают вода, кровь и жир.

Я листала страницы и видела руки, лица, обломки кораблей, китов, гарпуны, кости, снова лица. Разные – внимательные, корчившие гримасы, смеющиеся. Я думала, что знаю все о чувствах моряков-китобоев, но рисунки Тэйна перевернули все мои представления с ног на голову. Одиночество и жестокость, наслаждение и красота, волнение и грусть – вот что я видела и о чем прежде даже не догадывалась. А Тэйн попросту взял и перенес все это на бумагу. Мне не хотелось отрываться от этих страниц, этой жизни, этого мира. Хотелось изучить его полностью, неторопливо, рассмотреть каждую деталь. Но я чувствовала нетерпение Тэйна и понимала, что ощущаешь, когда нечто очень ценное для тебя вдруг оказывается в чужих руках. Я бережно закрыла журнал и отдала Тэйну.

– Как ты так сумел? Кто тебя научил? – только и смогла вымолвить.

– Я просто рисовал и все. Сам научился.

У меня возникло множество вопросов к нему: как он сумел сделать рисунки такими искренними, полными чувств? Рисовал ли он с натуры или по памяти? Есть ли у него еще наброски? Но Тэйн не горел желанием поговорить. Он сидел, уткнувшись в свой журнал, сжимая его напряженными до предела руками.

– Я никогда не видела ничего подобного, – призналась я.

Тэйн постучал пальцами по обложке дневника.

– Да это так… просто время скоротать, – поморщился он.

– Понятно, – кивнула я, закусив губу. – Мне понравилось. Очень. Это просто здорово. Моя мать вечно разглагольствует об искусстве. Помню, она утверждала, что только самые изысканные и утонченные натуры могут стать художниками. Я бы никогда не подумала, что кто-то вроде тебя может так рисовать.

Он приподнял бровь.

– Вроде меня?

Я затрясла головой.

– Нет, нет! Я не то хотела сказать. Имела в виду, тот, кто не брал уроки, у кого нет средств…

Он лишь смотрел на меня. Я тяжело вздохнула, потому что сказала не то и не знала, как выразить то, что чувствовала на самом деле.

– Я не… Моя мать всегда водила меня на всякие там вернисажи и повторяла, что это… красиво, утонченно или изящно… Эти художники… их картины, на которые она заставляла смотреть… Там были цветы, лошади. Все такое милое и радостное. И все какое-то одинаковое. А твои рисунки – они… они такие простые, безыскусные.

– О! – только и вырвалось у него.

– Нет, не то. Я хочу сказать, что твои рисунки гораздо лучше тех. Они как сама жизнь, без прикрас, – я перевела дыхание, потерла виски. – Картины, что показывала мать, будто одинаковые. Симпатичные и милые, на них приятно посмотреть, но на них нарисовано то, чего не существует. Мать говорит, что искусство призвано отражать жизнь. Вот я и считала, что она хочет такой же приятной и милой жизни, как на картинах. Но никогда не задумывалась о том, что может быть наоборот. Что рисунок способен действительно показывать настоящую жизнь и оттого становиться… живым.