Стефани Майер - Сумерки / Жизнь и смерть: Сумерки. Переосмысление (сборник)

– Какая музыка у тебя сейчас в плеере? – спросил он так сурово, словно требовал чистосердечного признания в убийстве.

Я вспомнила, что так и не вынула из плеера диск, подаренный Филом. Услышав от меня название группы, Эдвард криво усмехнулся и со свойственным ему непроницаемым выражением лица открыл ящичек под магнитолой. Оттуда, из стопки дисков – штук тридцати, едва поместившихся в тесном пространстве, – он достал один и протянул мне.

– Меняемся на Дебюсси? – он поднял бровь.

Диск был такой же, как у нас дома. Я рассматривала знакомую обложку, не поднимая глаз.

Так продолжалось весь день. Провожая меня на английский, встречая после испанского, весь обеденный час в кафетерии он неустанно выспрашивал подробности моей жизни вплоть до самых несущественных. Какие фильмы мне нравятся, какие я терпеть не могу, немногие места, где я уже побывала, и множество мест, где хотела бы побывать, и книги, бесчисленные книги.

Я не могла припомнить, когда в последний раз говорила так много. Почти все время я чувствовала себя неловко, уверенная, что уже до смерти наскучила ему. Но полная сосредоточенность на его лице и неиссякающий поток вопросов побуждали меня продолжать. Ответить на большинство вопросов было легко, лишь некоторые вогнали меня в краску. Но стоило мне вспыхнуть, как начинался совершенно новый цикл вопросов.

Так получилось, когда Эдвард спросил про мой любимый драгоценный камень. Я, не задумываясь, ляпнула: «Топаз». Вопросы он выдавал с такой скоростью, что мне казалось, будто я прохожу психологический тест, когда ответом должно быть первое, что придет в голову. Заметив мой румянец, Эдвард заинтересовался. А покраснела я потому, что до недавнего времени моим любимым камнем был гранат. Но глядя в его топазовые глаза, было невозможно не вспомнить причину, по которой изменились мои пристрастия. И Эдвард, конечно, не успокоился, пока я не объяснила, почему смутилась.

– Выкладывай, – наконец скомандовал он, когда уговоры не помогли, а не подействовали они лишь потому, что я старалась не смотреть ему в глаза.

– Просто сегодня у тебя глаза цвета топазов, – капитулировав, вздохнула я и принялась теребить прядь своих волос. – А если бы ты спросил через две недели, я назвала бы оникс, – в неожиданном приступе откровенности я наговорила лишнего и теперь опасалась пробудить в Эдварде странный гнев, который вспыхивал всякий раз, когда я забывалась и выдавала свои чувства к нему.

Затягивать паузу он не стал.

– Какие цветы ты предпочитаешь? – выпалил он.

Я с облегчением вздохнула, сеанс психоанализа продолжился.

На биологии опять возникли осложнения. Эдвард продолжал допрос, пока в класс не вошел мистер Баннер и снова не втащил этажерку с видеодвойкой. Пока он гасил свет, я заметила, что Эдвард отодвинул свой стул чуть дальше от моего. Это не помогло. Едва в классе стало темно, как между нами снова полетели искры, и я ощутила страстное желание протянуть руку, преодолеть разделяющее нас узкое пространство и коснуться его холодной кожи.

Я наклонилась над столом, положила подбородок на сложенные руки, вцепилась пальцами в край стола и попыталась усмирить безрассудное желание. На Эдварда я не смотрела, опасаясь, что под его взглядом сохранять самообладание станет еще труднее. Я честно пыталась смотреть фильм, но к концу урока не имела ни малейшего представления об увиденном. Мистер Баннер включил свет, и я с облегчением вздохнула, наконец решившись взглянуть на Эдварда. Он смотрел на меня, в его взгляде чувствовалась неопределенность.

Он молча встал и замер, ожидая меня. Как и вчера, до спортзала мы дошли молча. И точно так же, как вчера, Эдвард без слов провел по моей щеке – на этот раз тыльной стороной ладони, легким движением от моего виска до подбородка, – потом развернулся и ушел.

Физкультура пролетела незаметно, пока я наблюдала за одиночной игрой в бадминтон в исполнении Майка. Сегодня он со мной не заговаривал: или заметил отсутствующее выражение моего лица, или все еще сердился из-за нашей вчерашней размолвки. Несмотря на всю неловкость, сейчас мне было не до примирений с Майком.

Сразу после урока я помчалась переодеваться, тревожась и зная, что чем быстрее я справлюсь, тем раньше увижусь с Эдвардом. В спешке я действовала более неловко, чем обычно, но когда все-таки выбралась из спортзала и увидела ждущего неподалеку Эдварда, то невольно расплылась в улыбке. Он улыбнулся в ответ и продолжил допрос с пристрастием.

Но теперь вопросы были другими, отвечать на них становилось все сложнее. Он хотел знать, чего мне недостает в Форксе по сравнению с Финиксом, а если я упоминала о чем-то незнакомом ему, требовал подробных объяснений. Мы просидели в машине перед домом Чарли несколько часов, тем временем небо потемнело, разверзлось и начался внезапный потоп.

Я пыталась описать невозможное: запах ларреи, или креозотового куста, – горький, чуть смолистый, но все-таки приятный; пронзительное, надрывное стрекотание цикад в июле; перистый рисунок голых веток; сами размеры неба, белесо-голубого, простирающегося от горизонта до горизонта, линию которого нарушают лишь невысокие горы, сложенные лиловыми вулканическими породами. Труднее всего было объяснить, почему все это кажется мне таким красивым, оправдать красоту пейзажа со скудной, колючей растительностью, которая зачастую выглядела полумертвой, красоту оголенного рельефа земли с неглубокими впадинами долин между скалистыми гребнями гор, озаренных солнцем. В попытке объясниться я заметила, что помогаю себе жестами.

Негромкие наводящие вопросы Эдварда не сбивали меня с мысли, и я говорила, говорила, забыв обо всем, сидя в тусклом грозовом свете и не стесняясь того, что превратила наш разговор в монолог. Наконец, когда я закончила подробно описывать свою тесную, заваленную вещами комнату, Эдвард, вместо того чтобы задать следующий вопрос, взял паузу.

– У тебя кончились вопросы? – с облегчением спросила я.

– Ничего подобного, но скоро вернется твой отец.

– Чарли! – Я вдруг вспомнила о существовании отца и вздохнула. Потом посмотрела на темное от дождя небо, но ответа на нем не нашла. – Насколько уже поздно? – подумала я вслух, глядя на часы. Результат меня удивил: должно быть, Чарли уже едет домой.

– Сумерки… – пробормотал Эдвард, глядя в сторону запада и горизонта, скрытого облаками. Голос прозвучал задумчиво, словно в мыслях он был где-то далеко. Я наблюдала за ним, а он устремил невидящий взгляд сквозь ветровое стекло.

Он вдруг повернулся ко мне.

– Для нас это самое безопасное время суток, – ответил он на невысказанный вопрос в моих глазах. – И самое спокойное. Но вместе с тем – в каком-то смысле самое печальное… конец очередного дня, возвращение ночи. Темнота настолько предсказуема, правда? – Он задумчиво улыбнулся.