Блез Анжелюс - Ум-мир-рай!

Ты улыбаешься, потому что считаешь, что я снова погружаюсь в темные и бесприютные глубины своих бесконечных фантазмов. Я понимаю твою иронию, но в уголке твоих соблазнительных губ снова появляется тень той самой усмешки, по которой я тебя минуту назад узнал на заалтарном триптихе Босха, несмотря на столетия, миновавшие с того момента, когда горизонт пылал зловещими языками беспощадного пламени, превращающего, казалось бы, вечный город в пепел и безжизненные руины. Мне все еще кажется, что я чувствую эту непреходящую гарь и крики людей, заживо сгорающих в адском пламени босхова полотна. Но ты меня опять не слушаешь, ты как ребенок увлечена огромным рубиновым гранатом, выросшем в нашем саду, в центре небольшого Эдемского сада. Ты разрываешь спелый плод и сочные маленькие рубины разлетаются вокруг, падая на молодую зелень травы и в фонтаны белой мраморной башни, напоминающей мне стометровую Белфор, с которой мы сейчас с тобой смотрим на живописный пейзаж старинного Брюгге, укрытого периной густых фламандских облаков. Ты любишь облака, тебе кажется, что они лишены жестокости, столь присущей людям и, в особенности, детям. Еще тебе нравятся гранаты и их густой, как венозная кровь, сок, дарующий тебе ощущение бессмертия. Ты воспылала странной любовью к гранатам после того, как выяснила, что любимые тобой яблоки кельты считали символом смерти, поместив свой остров мертвых среди мифического сада Гесперид в океане. Весьма странно ощущать, что обнаженная женщина с триптиха Босха, столь презрительно отвергающая церковную индульгенцию в обмен на плотские утехи, и ты – нынешняя, которая сейчас утоляет жажду красным вином из бокала – это один и тот же персонаж. Я дотрагиваюсь до твоей руки, потом целую тебя в уголки губ, пахнущие вином и ванилью, твое тепло проникает в мое сердце, и оно замирает в покое, понимая, что все нарисованное Босхом пятьсот лет назад – лишь его безумные фантазии, порожденные бессонницей и одиночеством. И ада просто не существует. Ты играешь с гранатом, снимаешь с него корку и под пурпуром шагреневой кожи появляется рубиновый блеск полупрозрачных ягод, наполненных райским соком и вином бессмертия. Ты угощаешь меня гранатом, пряный сок течет по моим губам, и ты слизываешь его своим горячим, словно свечной воск, языком. Мы обнажаемся и падаем на белоснежные простыни, как в душистые высокие травы Эдема. Ладонью ты закрываешь мне глаза и прикасаешься своими живыми и теплыми губами к моим, и в абсолютной темноте своей привычной человеческой слепоты я впервые, как и прежде, вижу, как зарождается большой и пестрый мир, создаваемый нашей с тобой любовью, хранящей свою вечную тайну внутри одного из рубиновых зернышек спелого граната.

– Ты – мой рай, – едва слышно ты шепчешь мне на ухо, нежно покусывая мочку.

– А как же мое увлечение инфернальными пейзажами и странными образами Иеронима Босха?

– Да, точно также, как для приготовления самого изысканного вина необходим полусгнивший виноград, точно так же, как ценнейший шелк делают с помощью отвратительных гусениц. Точно так же, мой милый, точно так же!

И я не могу с тобой не согласиться. Я закрываю внешние створки босхова триптиха, свет гаснет и, повинуясь тайному желанию своего сердца, я накрываю своими губами твои пурпурные от страсти соски.

Всё дело в гусином пере. В простом гусином пере.

Именно оно было главным инструментом Франсуа в тот момент, когда к нему приходило вдохновение. Грёбанное вдохновение, от которого нельзя было просто так, за здорово живешь, откреститься. Или пренебречь им, ведь какой тогда в этом смысл? Никакого.

Гуси, гуси, несносные гуси, что у них за перья? Где были вскормлены эти гуси? В Лангедоке, Гаскони или в Бретани?

Хочешь написать одно, а получается совсем другое. Что толку от этих гусей? И не важно, где они провели жизнь и встретили смерть, мясники везде одинаковы. Какой от них толк? От гусей. Разве что вкуснейшее фуа-гра под охлаждённый сотерн или ароматный шабли.

Придётся смириться с этими гусями и с их несносными перьями, то ли дело – деревья и кустарники. Кипарис и жимолость, например. Или чудесный аромат гелиотропа. Мой мир был всегда наполнен невидимыми Sylphide, женщинами, о которых я мечтал. Женщины из грёз и сновидений, женщины, сотканные из снов и предутренних дрём. Это мне всё равно, право.

Мне было больше не суждено увидеть Люсиль. Она покончила с собой вместо того, чтобы я покончил с собой. Это было уже слишком. Я этого не хотел. Я хотел лишь писать, обмакивая гусиное перо в свою чернильницу. Nothing really matters to me. Anyway, the wind blows. И я писал, писал несмотря ни на что. Даже, скорее, вопреки всему.

Утиные грудки конфи, пожалуй, единственное, что стоит моего внимания. Конфи и бокал рубинового кларета. Чудный росчерк пера. Чернильный Абрис словно завиток человеческой судьбы. Я создаю другую реальность, мир, который рождается от росчерка моего пера. Можно подумать, что старый мир закончился, и начинается новый. Я вижу проблески зари. От жизни мне плохо, возможно, от смерти мне будет лучше. Мечты не умирают никогда. Витиеватые чернильные арабески, заполняющие чистоту листа. Море и бухта. Рыбацкие лодки на горизонте, который уже никогда не будет таким, как прежде. Вот остров, простой каменный остров посреди бухты, где я буду похоронен стоя, чтобы смотреть на набегающие волны океана. Простой гранитный крест, возвышающийся на плите, раскинувший свои руки как казнённый Христос. Ни сострадания, ни боли, ни раскаяния. Nothing really matters to me. Молчаливая плоть гранита и никаких надписей. Или что? Здесь покоится Шатобриан. Литератор? Министр? Просто человек? Ну уж нет, лучше пустота и шум моря. Вечная пустота и вечное море. Вечная вечность. Блаженство.

Люсиль. Глоток кларета впотьмах гостиной. Росчерк пера и элегантные арабески на пол листа. Сестринская любовь. Завиток её кудрей, намёк на улыбку, призывная интимность. Тайные прикосновения. Ласки. Порочный круг. Снова росчерк пера. На сей раз дрозд щебечет свою песню не столь весело, как прежде. Сквозь густые кроны кипариса светит мятная луна. Такая же, как и прежде, или вечно новая. Сияющая и слепая, как моя память.

Эти лица, теряющиеся во мраке прошлого. Всё те же и всё время новые. Улыбки стали напряжённей, но огонёк в глазах ещё не исчез. Просто это люди, проходящие по жизни где-то рядом со мной. Литература, пожалуй, единственное, что удерживало меня от падения. Какие бездны я пропустил благодаря своему литературному творчеству? Каких высот я достиг вопреки ему?