Диана Гэблдон - Семь камней

Большого выбора у нее не было. Она не собиралась бывать там, где могла встретить герцога Пардлоу, либо его друга Кворри, либо Эдуарда Твелвтриса. Но перед возвращением в Париж ей все-таки надо было заниматься делами – покупать и продавать книги, отправлять и получать ящики с книгами, – а еще выполнить кое-что из ее собственных дел.

Поэтому Минни заплатила леди Бафорд и объявила о своем возвращении во Францию, а сама жила месяц в Парсонс-Грин с тетей Симпсон и ее семьей. Она позволила О’Хиггинсам выполнять самые прямолинейные поручения и – с некоторой неохотой – поручила более деликатные покупки миссис Симпсон и ее кузену Йошуа. Двое-трое клиентов отказались встречаться с кем-либо, кроме нее, и, несмотря на немалое искушение, она просто не ответила им, так как риск тоже был слишком велик.

Однажды она ездила с тетей Симпсон на ферму, чтобы попрощаться с матерью. Она не могла пересилить себя и зайти в комнату сестры Эммануэль. Только прижалась лбом к холодной деревянной двери и тихо поплакала.

Но теперь все дела остались позади. Она стояла одна под дождем на палубе судна «Сандерболт», прыгавшего словно пробка на волнах пролива. Стояла и думала об отце.

Она поклялась себе, что ни за что не скажет отцу, кто это был.

Он знал, кто такой Пардлоу, откуда его род и какая хрупкая связь с респектабельностью у его семьи в настоящий момент. И что Пардлоу в результате уязвим к шантажу.

Возможно, не к откровенному шантажу… во всяком случае, ей не хотелось верить, что отец свяжется с этим. Он всегда учил ее избегать подобных вещей. Не по моральным мотивам – у ее отца были принципы, а не мораль, – а чисто по прагматическим причинам, поскольку это было опасно.

«Большинство шантажистов – любители, – сказал он ей, дав для обучения прочесть маленькую пачку писем – переписку между шантажистом и его жертвой, написанную в конце XV века. – Они не знают, что прилично требовать, а что нет, и не умеют выходить из игры, если даже и хотят. Вскоре жертва это понимает, и тогда… часто все заканчивается смертью. Одного либо другого.

В этом случае, – он кивнул на ветхие, в пятнах, листки, которые держал в руке, – погибли оба. Женщина-жертва пригласила своего шантажиста к себе на обед и отравила его. Но она выбрала неправильный яд, который не убил его сразу. Шантажист понял, что она сделала, и задушил ее во время десерта».

Нет, отец, скорее всего, не станет шантажировать Пардлоу.

В то же время она, конечно, была достаточно разумной и понимала, что письма и документы, которыми располагал отец, очень часто попадали потом в руки людей, намеревавшихся использовать их для шантажа. Она подумала об Эдуарде Твелвтрисе, и ей стало холодно, но только не от ледяного ветра, дувшего на просторах Ла-Манша.

Если ее отец поймет, что это Пардлоу обесчестил его дочь… Что он тогда сделает ?

Он не остановится перед убийством Пардлоу, если сможет это сделать без риска для себя. Минни была уверена в этом. Впрочем, отец всегда был большим прагматиком и мог просто запросить сатисфакцию финансового характера в качестве компенсации за то, что его дочь потеряла девственность. В конце концов, это был пользующийся спросом товар.

Либо – в худшем из худших вариантов – он попробует заставить герцога Пардлоу жениться на ней.

Именно этого он и хотел: найти для нее в мужья богатого англичанина, желательно с положением в обществе.

– Только через мой труп! – громко заявила она, и проходивший мимо матрос странно посмотрел на нее.

Она репетировала свои аргументы, когда ехала домой. Как она скажет об этом отцу – что она не скажет ему – и что, возможно, скажет-подумает-сделает он… Она приготовила речь – четкую, спокойную, твердую. Она приготовилась, что он будет кричать, упрекать ее, что он лишит ее наследства, выставит за дверь. И она совершенно не была готова к тому, что отец, увидев ее на пороге лавки, глотнул воздух и разрыдался.

Пораженная, она через секунду молча бросилась в его объятья.

– У тебя все в порядке? – Он отстранился на вытянутые руки, чтобы посмотреть на нее, и вытер рукавом свое мокрое, встревоженное лицо с седой щетиной. – Этот негодяй причинил тебе боль?

Она не знала, что ей сказать – «Какой негодяй?» или «О чем ты говоришь?» – и вместо этого неопределенно протянула «Нет…».

Он отпустил ее, шагнул назад, достал из кармана платок и протянул ей. Она с опозданием поняла, что шмыгала носом и что в ее собственных глазах стояли слезы.

– Прости, – пролепетала она, забыв все свои аргументы. – Я не хотела… не хотела… – «Но ты хотела, – напомнило ей сердце. – Неправда». Она сглотнула слезы и сказала вместо этого: – Я не хотела причинить тебе боль, папа.

Она не говорила ему этого уже давно, несколько лет, и он всхлипнул и задохнулся, словно его ударили под дых.

– Это ты меня прости, девочка моя, – возразил он дрожащим голосом. – Я отправил тебя одну. Не надо было… Я так и знал… Господи, я убью его! – Кровь прилила к его бледным щекам, и он стукнул кулаком по прилавку.

– Нет, не надо, – испугалась она. – Я виновата во всем. Я… – А что я?

Он схватил ее за плечи и потряс, хоть и слегка.

– Никогда так не говори. Что бы ни случилось, твоей вины тут нет. – Его руки соскользнули с ее плеч, он дышал так, словно долго бежал. – Я… я… – Он замолчал и провел по лицу дрожащей рукой, закрыв глаза.

Дважды глубоко вздохнув, он открыл глаза и сказал почти спокойно:

– Присядь и отдохни, ma chére . Я приготовлю нам чай.

Минни кивнула и пошла за ним, оставив сумку там, где она выпала из ее рук. Темная комната показалась ей одновременно до боли знакомой и совсем чужой, словно она не видела ее много лет, а не несколько месяцев. В ней появился какой-то запах, и Минни стало не по себе.

Она села и положила руки на деревянную крышку старинного стола. У нее кружилась голова, и когда она сделала глубокий вдох, чтобы остановить это, вернулось ощущение морской болезни. В ее животе смешались в грязный ком запах пыли и старого шелка, заваренного чая и нервного пота многих посетителей.

– Как… как ты узнал об этом? – спросила она у отца, пытаясь отвлечься от ощущения липкого предчувствия.

Отец стоял к ней спиной и отрезал полоску от плитки чая, потом положил его в щербатый китайский чайник с голубыми пионами.

– А ты как думаешь? – спросил он ровным голосом, не оборачиваясь, и она внезапно подумала о пауках, тысячах глаз, которые неподвижно висят, смотрят…

– Pardonnez-moi , – воскликнула она и, встав на ноги, заковыляла в коридор, открыла входную дверь и извергла из себя содержимое желудка на булыжную мостовую.

Она стояла возле дома около четверти часа, подставив лицо холодному воздуху, до нее доносились звуки города, уличный шум – слабое эхо нормальной жизни. Потом загудел колокол часовни Сен-Шапель, к нему присоединились другие. Отдаленный бонг собора Парижской Богоматери сообщил Парижу своим бронзовым басом, что настало три часа дня.