Шарлотта Мендельсон - Почти англичане

Может, пора от него отказаться?

Во вторник, в конце долгого паршивого дня, к Лоре подходит Ильди с книгой в руке. Рози ушла на благотворительную встречу, Марина и Жужи сидят по комнатам. Лора думает: «Господи, она хочет, чтобы я ей почитала». Днем на работе Марг подошла к телефону и проворчала на всю приемную: «Тьфу ты, трубку повесили». – Лора уверена, что звонил Петер. Ситуация совершенно безвыходная. Он говорит, что объявить остальным о приезде в Лондон – его забота, но не торопится, а ложь тем временем растет. Не придется ли самой им признаться?

А поверх всего, будто слой пепла, одна мысль: через четыре дня Марина вернется в школу.

Ильди протягивает ей книгу.

– Что это, дорогуша?

– Простите, понятия не имею. Мне не было писем?

Обычно, сделав что-то плохое, люди либо раскаиваются, либо слепо продолжают грешить. Как это им удается – вести себя за руку от преступления к преступлению с той же легкостью, с какой гуляют по лугу, вытаптывая цветы? Она, Лора, знает, что тайные встречи с Петером – ужасное злодеяние, но ее это не останавливает.

Ильди, похоже, ее не услышала.

– Это важно, – говорит она, беспокойно оглядываясь на дверь Марининой спальни. – Я искала словарь и находила это на полке Маринаки. Я не знаю, что делать, и жду тебя.

Лора опускается на стул. Радиотерапия-радиотерапия – слова звенят в голове, будто имя любимого человека. Несмотря на обрывочный секретарский опыт, ей почему-то трудно запомнить те скудные факты, которые сообщил ей Петер: что именно с ним делали до операции и что еще сделают, если новости будут плохими. Она может вообразить его облысевшим и измученным болезнью, может представить его могилу; однако эти мысли нелегко отделить от воспоминаний о матери, когда та умирала – и могла бы поправиться, если бы Лора или персонал больницы при Эстон-парке проявили больше усердия. Почему, размышляет она, так хочется спать? Положить бы голову на стол…

– Дорогуша, – говорит Ильди. – Пожалуйста.

Лора, только чтобы ей угодить, берет книгу и смотрит на обложку.

– А, Александр Вайни. Это ведь по учебе? Это не тот… Боже, Ильди, что случилось?

Милая Ильди морщит кукольное личико и всхлипывает – тихо и вежливо, как героиня Джейн Остин, получившая трагическое известие. Лора, как ни старается, не может ее утешить.

– Ничего не понимаю. Что Марина наделала?

Лора не помнит, что ей полагается знать. Может, сказать, что Жужи к ней уже обращалась?

– Это неприемлемо, да? – Он довольно привлекателен – во всяком случае, на фотографии. И что может быть оскорбительного в исторической книге? – Неприемлемо? Вообще-то я…

– Нем, нем, – говорит Ильди, разыскивая в карманах платок. – Нем ту дом. Просто… Просто…

– Вы же не из-за войны так расстроились? И не знакомы с ним, нет?

– Нет! – оскорбленно отвечает Ильди. – Я? Нет, вовсе нет.

– Что ж, если честно, – говорит Лора, листая страницы, – я не вижу причин… ой, здесь что-то есть. Смотрите-ка, автограф. Как мило: «Марине, моей пылкой поклоннице». «До…» – тут неразборчиво. «Всего самого, Александр Вайни».

– Мерзость, – говорит милая Ильди.

– Слушайте, пока мне не скажут, в чем дело… Это что-то личное?

Наверняка личное, что-то из прошлого, с содроганием думает Лора. Это еще одна ее слабость. До нее не раз доносились обрывки историй, невыносимо ужасных даже в цензурованной версии для детских и английских ушей. Конечно, стоило подойти к вопросу с умом: тактично расспросить обо всем, а после аккуратно передать дочери факты пополам с утешениями. Лора этого не сделала. Даже то немногое, что ей было известно, она из трусости и эгоизма похоронила в глубине памяти, как неопытный расхититель гробниц, который закапывает чудовищную находку – нечто бледное, мокрое, мягкое – обратно в яму.

В комнате Рози вдруг замолкает радио.

– Скорее, бери, – шепчет Ильди. – Выброси в мусор, снаружи. И скажи Марине…

– Я не могу! Я ничего не понимаю…

– Никогда в этом доме. Ничего о нем. Ты должна сказать ей. Это будет убивать Рози. Нельзя позволить ей знать.

Марина пишет Гаю замысловатое письмо. Все должно быть на высшем уровне; ни в одной мелочи – от цвета чернил до облизанной марки – нельзя допустить ни намека на то, что у Вайни зовется безвкусицей. К сожалению, подручные материалы оставляют желать лучшего. Не взять ли в «Фемине» почтовой бумаги с водяными знаками? Марина трижды забывает написать букву «е» в виде греческой «ε». Гай может и не заметить, но от миссис Вайни такое не ускользнет.

Содержание письма продумано давно, но тон подобрать непросто. Миссис Вайни будет интересно услышать о сельскохозяйственной выставке в Музее Виктории и Альберта, хотя Гай скажет, что Марина выпендривается. Не впечатлят его и Маринины мысли о романе «Положитесь на Псмита» и о малоизвестных работах Э. Ф. Бенсона. Гай даже не станет обсуждать, стоит ли его отцу согласиться на профессорство в Эксетере – Марина слышала в «Стокере», как мистер Вайни говорил об этом с везучей Горацией.

Как узнать, что он решил? – беспокоится она, рассеянно отрывая полногтя на пальце ноги. Это ведь скажется на ее собственном будущем. Кембридж для истории не годится, слишком далеко, да и мистер Вайни не одобряет: «чересчур много выскочек». И потом, у него там враги: кто-то занял его законную кафедру. А Оксфорд – старомодная рухлядь. Его собственные слова.

Марина ужасно подавлена, будто ее отругали. Она притворяется, что устала, и подолгу лежит в постели наедине со своими тревогами. Всякий раз, когда она думает о Кум-Эбби – о заразе, которую распространяет, о грядущем туда возвращении, – на глаза наворачиваются слезы. Марина наполняет ванну. Если мама зайдет справиться о дочкином самочувствии, она ей все расскажет.

Однако мама не приходит. Она даже не замечает, что ее единственный ребенок беззвучно рыдает под водой почти полтора часа.

Тогда Марина решает последовать бабушкиному совету и идет в парк. Здесь хорошо, думает она, отдирая от платана лоскут коры. Ей нравится свежий воздух. Потом, у статуи Питера Пена, она замечает миссис Загуши с внуками и прячется за деревом, пока они не уходят. Вечером, посреди ужина, Марина разражается плачем.

– Что случилось? – спрашивает Жужи. – Хочешь радио? Музыку?

– Н-нет.

– Дорогуша, – говорит Ильди, – я буду готовить что-либо другое. Суп?

Но Марина, выдавив улыбку, протискивается мимо двоюродных бабушек и вокруг стола – к маме.

– Что, милая?

– Я…

Она встает рядом, потом всем телом прижимается к маминому плечу, но та, хотя и гладит ее по щеке, ничего не понимает. Да, наверное, и не может понять. Sunt lacrimae rerum [18], думает Марина, и слезы бегут по ее лицу.

Когда все отходят ко сну, Лора в узорчатой поликоттонной ночнушке – леди Макбет Бейсуотерского района – тихонько стучится в дверь Марининой спальни.