Кевин Милн - Девять уроков

– Убирайся из моего дома.

– В твоих шмотках? – невежливо поинтересовался я. – И куда, по-твоему, мне идти? Моя машина наглухо застряла в грязи.

– Вон – из – моего – дома! – повторил он. – Не желаю, чтобы ты рассуждал тут о своей матери. Ты совсем не знаешь ее, чтобы утверждать с таким апломбом, чего она заслуживала, а чего нет.

Было видно, что он твердо намерен выставить меня за порог, не дожидаясь даже утра. Поджав губы и всем своим видом выражая недовольство, я зашагал к двери. Лондон уже много лет работал тренером по гольфу в местной школе. Это звание он предпочитал всем остальным, однако в моих устах оно всегда звучало насмешкой.

– А знаешь, тренер , – сказал я, сжимая дверную ручку, – это ведь твоя вина, что я ничего не знаю о матери. Ты так и не потрудился рассказать мне о ней. Всю жизнь я цеплялся за одно скудное воспоминание, которое вполне могло оказаться выдумкой или сном.

– Что за воспоминание? – быстро спросил он.

– Мама лежит на больничной койке, а ты стоишь рядом на коленях, и она что-то вкладывает тебе в руки. Вот и все! Даже не знаю, правда это или вымысел, – пожал я плечами. – Вот еще один повод поблагодарить тебя. Спасибо, что лишил меня знаний о женщине, благодаря которой я появился на свет. Ты здорово для меня постарался!

Сказав это, я шагнул в ночную прохладу и захлопнул за собой дверь.

Дом отца находился в самом конце дороги, в лесной чаще, окружавшей поле для гольфа. И мне не оставалось ничего другого, как только вернуться тем же путем, которым я пришел. Пусть мне не удастся выбраться из грязи, но я, по крайней мере, включу в машине обогреватель и дождусь утра, когда у меня появится надежда тормознуть какой-нибудь автомобиль. Поеживаясь от холода, шагал я по пустынной дороге. Даже ночные птицы не желали сегодня петь. Совершенное одиночество, если не считать рева двух медведей, которые «общались» друг с другом через дорогу. Я не очень верил в то, что они планируют встретиться где-нибудь посередине, ради позднего ужина, но на всякий случай прибавил шагу.

Пока я шел по темной дороге, мысли мои вновь вернулись к Эрин. Хотелось бы мне знать, что она чувствует сейчас. «Знает ли вообще, что я ушел? – поинтересовался я вслух, чтобы нарушить недобрую тишину. – Ну какой, скажите на милость, из меня отец? Да я понятия не имею, как нужно воспитывать детей. Нет уж, это не для меня». Где-то вдалеке вновь заревел медведь, и я поспешил ответить: «Рад, что ты со мной согласен».

Когда впереди замаячила машина, я пристально вгляделся во тьму, желая увериться, что поблизости нет никаких рогатых млекопитающих – последнее, чего мне хотелось, это еще раз встретиться с жаждущим кленового сока лосем. Осторожно приблизившись к канаве, я стал высматривать кратчайший путь к водительской дверце. Я уже готов был шагнуть в непролазную грязь, как вдруг сзади послышался какой-то гул. Минута, и все вокруг озарилось светом фар. Из-за поворота показалась машина. Подъехав поближе, она внезапно остановилась. Из окошка высунулась голова, но яркий свет помешал мне разглядеть лицо водителя. Мотор умолк, но фары продолжали гореть.

– Ты же не собирался лезть в эту кашу в моей одежде? – прозвучал ворчливый голос.

– А ты хотел, чтобы я перед этим разделся? – парировал я. – Медведям сегодня и так хватило веселья.

Отец не рассмеялся. Так мы и застыли в полном молчании, настороженно разглядывая друг друга. Наконец я не выдержал и заговорил:

– Тебе тут что-то нужно? Не считая, конечно, одежды.

И вновь молчание. Я подождал, в надежде, что он ответит, но отец не проронил ни слова. Так прошло не меньше минуты.

– Ладно, – махнул я наконец рукой и сделал шаг в сторону канавы.

– Мячик для гольфа, – эти негромкие слова заставили меня замереть на месте. – Мячик и колышек.

– Что?

– Воспоминание о твоей маме. Вещь, которую она вручила мне. Это были мячик и колышек для гольфа. Они находятся сейчас на каминной полке.

Я повернулся лицом к свету.

– Выходит, мое воспоминание – правда? Все так и было?

– Да, сынок.

– И когда?

– За несколько мгновений до ее смерти, – прошептал он еле слышно.

Я невольно содрогнулся.

– Хочешь сказать… я тоже был там?

Ответил он не сразу, а когда заговорил, в голосе его прозвучали боль и сожаление:

– Я думал, ты спишь. Ты и правда уже спал. Это было глубокой ночью. – Он вновь помолчал. – Садись в машину, Огаста. Я хочу кое-что тебе показать.

Я с неохотой залез к нему в машину, и мы поехали к дому. По дороге ни один из нас не проронил ни слова. Когда мы зашли в дом, отец повел меня в мою бывшую спальню, которую он успел переоборудовать в небольшой кабинет. Возле стены я увидел деревянный сундук, который Лондон держал раньше у подножия своей кровати. Вытащив из ящичка ключ, он щелкнул замком и распахнул крышку.

– Карточки игроков? – не сдержал я скептического возгласа. Сундук чуть ли не до краев оказался забит пачками старых карточек – сотни, а может, и тысячи их были аккуратно разделены на стопки, перетянутые резинками.

– Ты что, привел меня сюда, чтобы похвастаться своими результатами?

Лондон был необычно спокоен. Непроницаемое лицо, ровный голос. Такое чувство, будто он изо всех сил пытался скрыть от меня свои эмоции.

– Это не просто карточки.

Наклонившись, он достал со дна плотную пачку, крест-накрест перетянутую резинками.

Мне хватило одного взгляда на верхнюю карточку, чтобы понять, что именно он вручил мне. Быстро перебрав остальные, я понял, что моя догадка верна. Места, предназначавшиеся для записи баллов, были густо исписаны текстом. В углу каждой картонки стояла дата.

– Дневник? – с недоверием спросил я. – Ты вел его на карточках? Дневник Лондона Уитта – чем не классика?

– Можешь смеяться, сколько хочешь, – заметил он все с тем же непроницаемым лицом, – но я давным-давно усвоил, что незадокументированный раунд, каким бы хорошим или плохим он ни был, забывается почти сразу. Вдобавок это не какой-то там слащавый дневничок.

– Но почему на карточках?

Лондон лишь пожал плечами.

– А ты ожидал от меня чего-то другого?

– Логично, – заметил я.

Каменное лицо его слегка смягчилось.

– После каждого раунда я прихватывал с собой несколько чистых карточек. И так на протяжении последних тридцати пяти лет. Некоторых записей хватало лишь на половину карточки, зато в другие времена слова так и сыпались из меня, заставляя исписывать сразу несколько листков. Здесь ты найдешь все, что казалось мне достойным упоминания. – Он замолчал, пытаясь, видимо, справиться с эмоциями. – Многие записи посвящены твоей маме.