Николь Фосселер - Сердце огненного острова

– Эдвард Люн, – представился он и протянул ей правую руку; чуть помедлив, Якобина пожала ее.

– Якобина ван дер Беек.

Украдкой она взглянула на его руки – тоже красивые и элегантные, с длинными пальцами; ногти ухоженные, с отчетливым светлым полумесяцем. Руки пианиста.

– У маленькой мисс тоже есть имя? – Он пощекотал Иду по плечу, она повернула голову и взглянула на него озадаченно, но с любопытством.

– Ее зовут Ида.

– Хэлло , Ида. – Эдвард Люн подмигнул ей. Ида спешно опустила глаза, но тут же снова взглянула на незнакомого дядю и больше не отворачивалась. – Мистер ван дер Беек, вероятно, считает себя очень счастливым человеком, – сказал он с улыбкой.

До Якобины даже не сразу дошел смысл сказанного.

– О-о, – ответила она, покраснев. – Нет, я не замужем, и Ида не моя дочь. Я была ее гувернанткой, а сейчас везу ее в Амстердам к деду.

Его улыбка стала шире, а искра, сверкнувшая во взгляде, смутила Якобину, заставила ее потупиться.

– Вам действительно не требуется моя помощь? – спросил он через некоторое время.

– Нет, благодарю. – Якобина задумчиво погладила девочку по плечу. В Батавии она просто радовалась тому, что катастрофа обошлась Иде лишь в несколько ссадин и легких ожогов, на месте которых теперь образовалась новая, розовая кожица. В остальном же девочка была целой и невредимой. Лишь потом она вспомнила про сифилис, ужасное наследие, возможно, оставленное ей родителями. Но она уже знала от Флортье, как относятся к этому на Яве, и не решилась обследовать девочку у врача. Возможно, сейчас было бы правильно посоветоваться с посторонним врачом. – Но, если вас это не затруднит, – обратилась она к Эдварду Люну, – вы могли бы осмотреть Иду?

Якобина поглядывала на китайского доктора, пока тот подробно осматривал и прощупывал, простукивал и слушал Иду, сидевшую в панталончиках на койке Якобины. Он умело общался с девчушкой, и она чуть робко, но без боязни смотрела на него голубыми глазами. Ида не понимала по-английски, и Якобине иногда приходилось по-голландски повторять его указания – покашлять или набрать в грудь воздух, – его голос и манера говорить вызывали у нее доверие. И вообще, Эдвард Люн был очень приятный – спокойный, но в то же время живой, сосредоточенный, но не зажатый.

– Сколько ей сейчас? – спросил он, вытаскивая из ушей наконечники.

Якобина слегка задумалась и посчитала.

– В феврале будет четыре года.

Люн улыбнулся и отдал Иде стетоскоп, к которому она потянулась. Девочка с любопытством стала рассматривать его.

– Она чуточку отстала в росте для такого возраста, – заметил он. – Но тут нет ничего особенного, потом она все наверстает. В остальном же маленькая мисс абсолютно здорова. – Он ласково провел пальцем по голой ножке. Но тут его тонкие черные брови сошлись на переносице. – Впрочем, не буду скрывать – наследственный сифилис очень коварен. Иногда он проявляется спустя годы, и дети умирают в подростковом возрасте. При этом всегда трудно бывает установить точную причину смерти. – Якобина испуганно кивала и гладила Иду по головке. – Возможно, – продолжал он, – девочке повезло, и она появилась на свет в менее заразную фазу заболевания. Конечно, вам нужно постоянно наблюдать за ее здоровьем, но пока я не вижу никаких причин для беспокойства.

Якобина снова кивнула.

– Она перестала говорить, когда… когда в катастрофе потеряла родителей, да и сама чуть не погибла.

Его глаза испытующе, с любопытством устремились на Якобину.

– Давно это было?

Якобина потупилась.

– Два месяца назад. Вернее, чуть больше двух месяцев. – Она предполагала, что он сразу догадается, о какой катастрофе шла речь – об острове Кракатау.

– Речь вернется, когда Ида привыкнет к новому месту и почувствует себя в безопасности. Вы избавитесь от тяжелых воспоминаний, вы обе.

Его теплая рука легла на ее плечо; тепло проникло через ткань платья до кожи Якобины и вызвало у нее желание оказаться в его объятьях. Он был прирожденный врач, которому люди невольно доверяли.

Якобина спрятала глаза и попыталась забрать у Иды стетоскоп, но девочка не хотела его отдавать. Эдвард Люн засмеялся и встал, чтобы помыть руки.

– Пускай Ида поиграет. Вы отдадите его, когда у нее пропадет к нему интерес.

– Сколько я вам должна за консультацию? – спросила Якобина, надевая на Иду платьице.

– Ничего. – Он собрал остальные инструменты, сложил в коричневый кожаный саквояж и щелкнул замками. Якобина невольно посмотрела на него, почувствовав на себе его взгляд, и ее сердце учащенно забилось при виде его улыбки. Улыбка сделала его глаза чуть более раскосыми, подчеркнула острые скулы и смягчила очертания рта.

– Вернее, вы можете за это составить мне компанию за обедом.

Огонь в камине потрескивал и бросал дрожащие отсветы на широкую, массивную кровать. Флортье лежала на боку, подперев голову рукой, и смотрела на Джона Холтума. Ради нее он поддерживал огонь в камине и ночью, потому что после жаркой Индии она мерзла в ноябрьском тумане Англии.

Он лежал на спине, с закрытыми глазами; его суровое лицо смягчилось, расслабилось, рот приоткрылся. Она уже знала, что чувствуешь, когда целуешь его; это было прекрасно, приятно волновало, даже щекотало под ложечкой. Она задержала взгляд на широких плечах и крепких ключицах, на сильных мускулах его рук, на которых она так любила засыпать или лежать утром, когда еще не пришел час подъема, а иногда и ночью, если ей снился кошмар. Джон ничего не требовал, не пытался ее уговорить или приманить, но Флортье догадывалась, как ему тяжело лежать рядом с ней ночь за ночью и лишь целовать и гладить по лицу; с каждой неделей все тяжелее.

Флортье нравилась цирковая жизнь с переездами и пестрыми, блестящими костюмами; нравился жизненный уклад циркачей, основательный и одновременно романтический. Среди артистов цирка она чувствовала себя как в большой, шумной, веселой семье. Ей нравилось раздавать программки, нарядившись в красивое платье, непринужденно болтать и шутить со зрителями. Она быстро подружилась с Салли, которая тоже ходила перед представлением с корзинкой, полной программок. Джон, вероятно, знал, что Салли еще год назад зарабатывала на жизнь так же, как Флортье в «Европе», и не скрывала этого. Иногда они с Салли сидели и говорили про вещи, которые обе тогда пережили, и о том, что думают теперь. Еще она с радостью подбегала на помощь с иголкой и ниткой, когда у артиста рвался костюм или отваливались блестки и жемчужины; даже гордилась, что поправляла все быстро и ловко.

У нее все еще не прошло опьянение от городов, которые она повидала. От Сингапура, Львиного города с огромным, шумным портом и белыми колониальными постройками среди пальм. От Бомбея и Калькутты, где соседствовали ужасающая нищета и пестрая роскошь, где бурлила жизнь, воняли сточные канавы, а где-то рядом приятно пахло пряностями, жасмином и календулой, нагретым на солнце камнем. Там в воздухе витала чувственность, которую Флортье принесла в своем теле сюда, в Хорнбим-хаус, огромный дом из красного кирпича среди осеннего сада, из которого была видна Темза. Чувственность, которая накопилась в ней в Индии, едва не разрывала ее вены среди обитых деревом стен и темной мебели. В последние дни она, хихикая и визжа, попробовала прокатиться на гнедом мерине, которого конюх водил на лонже по двору; но и это ей не помогло, наоборот.