Евгения Марлитт - Огненная дева

– Э, господин барон. Рождество исключительное дело: тут только и хлопочешь о том, чтобы за пару пфеннигов видеть благодарность, а мальчика ничем так не утешишь, как этой бумагой… Детям кучера Мартина я подарила на елку целый стол разных безделушек, и никто не осудил меня за это… Я целый год не забочусь о том – пишет или рисует Габриель, ведь это не мое дело, да я ведь ничего и не понимаю; я и подумала так: а может быть, он нарисует Матерь Божию, ведь это не грех.

Гофмаршал смерил ее долгим, подозрительным взглядом.

– Не знаю, или вы бесконечно глупы, или чрезвычайно хитры, – проговорил он, отчеканивая каждое слово.

Лен спокойно выдержала его взгляд.

– Милосердный Боже! Во всю жизнь мою я ни разу не хитрила! Нет, уж скорее я глупа, господин барон.

– Ну, так позвольте просить вас оставить ваши глупости на будущее Рождество. Берегите ваши пфенниги на черный день, когда вы не в силах будете ни работать, ни служить! – гневно сказал он и ударил костылем о паркет. – Мальчик не должен рисовать ни под каким видом, слышите ли?.. Это его развлекает… Разве это Матерь Божия? – горячился он, показав ей оба куска разорванной бумажки, на которой был правильно нарисован лев, готовящийся сделать прыжок. – Я говорю, что он только дурачится, а вы так просты, что еще помогаете ему… Отвечай, – скомандовал он мальчику, – какое у тебя призвание?

– Я пойду в монастырь, – ответил тот тихо.

– И почему?

– Я должен молиться за свою мать, – проговорил мальчик, и слезы брызнули у него из глаз.

– Правда, ты должен молиться за свою мать, на то ты родился, на то послал тебя Бог на свет… И если ты протрешь свои колени, день и ночь призывая на нее милосердие Божие, то и этого будет недостаточно. Ты знаешь это, тебе и придворный священник тысячу раз повторял то же самое, а ты все предаешься светским занятиям и даже строго запрещенное тебе малеванье кладешь в молитвенник… стыдись ты, негодный мальчишка!.. Марш отсюда!

Худенькая фигурка мальчика исчезла за дверью, как тень.

– Лен, вы соберете всю подаренную на елку бумагу и принесете мне! – сказал гофмаршал.

– Слушаю, господин барон, – ответила ключница и расправила свой туго накрахмаленный фартук; ее рука слегка дрожала, но лицо было совершенно серьезно.

Поклонившись, она вышла из комнаты.

– Сегодня дедушка такой злой, – шепнул Лео наставнице.

Она с испугом зажала ему рот рукой. Лео ударил ее по руке и стал порывисто вытирать рукавом губы.

– Вы не смеете трогать моего лица вашими ледяными руками: я терпеть этого не могу, – ворчал он грубо.

Напрасно ждала Лиана выговора со стороны гофмаршала, но тот, отвернувшись, смотрел в камин, точно и не слыхал звонкого удара по руке наставницы.

– Ты нехороший мальчик, Лео, и заслуживаешь наказания, – сказала она наконец строго.

– О, пожалуйста, это ничего, – тараторила наставница, подвязывая мальчику салфетку. – Мы все-таки ладим между собою; не правда ли, мой милый Лео?

– С такими правилами вы недалеко уйдете, фрейлейн Бергер, – возразила молодая женщина. – И для ребенка подобное обращение…

– Извините, но я поступаю согласно данной мне инструкции, – прервала ее колко наставница, бросив при этом взгляд в сторону гофмаршала. – Я всегда буду стараться заслуживать одобрение только с этой стороны; никто не может служить двум господам.

– Позвольте мне высказаться, фрейлейн Бергер! – прервала ее Лиана совершенно спокойно, но с таким достоинством, что наставница замолчала и потупила глаза.

– Позвольте мне прежде высказаться! – воскликнул старик.

Он небрежно откинулся на спинку кресла, сложив ладони и ударяя пальцами о пальцы; дерзкая и злая улыбка играла на его губах.

– Вы вчера были величественной, но все же девственно прекрасной невестой, и могу уверить вас, что вы мне гораздо больше понравились, нежели сегодня, когда вы облеклись в материнское достоинство; это мудрое выражение не пристало к вашему молоденькому личику… Скажите: откуда взялась у вас наклонность вмешиваться в воспитание детей? Уж конечно, не от светлейшей матушки, ее-то я знаю.

Все это он говорил с улыбкой, шутя и продолжая ударять пальцами о пальцы.

– Ах, вы, верно, в институте читали блаженной памяти «Эмиля» Руссо, с позволения или тайно от начальницы, что, впрочем, все равно!.. Эти идеи были когда-то в большой моде, и ими до тех пор кокетничали, пока большая часть из почитателей их не сложила своих голов под гильотиной… И мы с вами, кажется, сбились с истинного пути, но люди, которые за нами следуют, должны быть тверды. Это значит сеять драконовы зубы, а не так называемые семена добра, которыми у всех наших школьных учителей переполнены карманы. Итак, на будущее время не искажайте вашего нежного, очень детского личика неуместною строгостью и предоставьте мне эти заботы… А теперь я попрошу чашку шоколаду из ваших белоснежных ручек.

Лиана поставила чашку на серебряную тарелку и подала ему. По наружности она была очень спокойна: ее не смутил ни торжествующий взгляд косых глаз наставницы, ни насмешливая улыбка, не сходившая с губ старика. Он взглянул на нее, когда она подавала ему чашку, и в первый раз Лиана могла заглянуть в его выразительные маленькие глаза: в них светилась злоба. Она тотчас поняла, что этот человек, с которым ей предстояло жить и бороться до конца дней его, был непримиримым ее врагом. Она была слишком умна, чтобы не понять также, что кроткая уступчивость с ее стороны только погубила бы ее и предала бы ее в его руки и что здесь, если она хочет удержать за собою свои права и положение, должна при случае, где может, платить тою же монетою.

Он взял ее левую руку и посмотрел на нее.

– Прелестная ручка, настоящая аристократическая!

Слегка ощупав конец ее указательного пальца, он сказал:

– Он очень шершав; вы шили, то есть не вышивали, а просто шили, вероятно, белье в приданое себе?.. Этот исколотый пальчик должен быть совсем гладким, прежде чем мы представим вас ко двору. Такое доказательство трудолюбивой камеристки не пристало пальчику баронессы Майнау… Боже, как меняются обстоятельства! Что сказал бы рыжий Иов Трахенберг, самый богатый и могущественный из крестоносцев, если бы увидел этот изувеченный пальчик?!

Лиана посмотрела на него с серьезной улыбкой.

– В его время женщины высшего общества не стыдились, если руки их свидетельствовали о их трудолюбии, – сказала она. – Что же касается до нашей бедности, с которой вы связываете изувечение моего пальца, то, надеюсь, Иов имел бы настолько мудрости, чтобы понять, что превратности судьбы выше человеческой воли и что протекшие после него столетия не могли бесследно пройти для последующих родов… Майнау тоже не всегда пренебрегали трудом. Я довольно часто перелистывала свой фамильный архив и знаю из записок одного из моих предков, что один из Майнау долгое время служил у него бургомистром и был, как он сам выражается, честным, верным и чрезвычайно трудолюбивым человеком.