Оливия Уэдсли - Миндаль цветет

– Вот здесь стоит Руфус, – сказал Рекс. – Сэм уверяет, что он бешеный, прямо черт.

Джи рассмеялась и вошла в стойло. Руфус откинул уши, задрожал и стал озираться, выкатив белки глаз.

– Посадите меня на него, посадите, пожалуйста! – попросил Рекс, весь дрожа от возбуждения и теребя рукой свои волосы.

Джи подняла его, но была недостаточно высока, чтобы посадить. Тогда Рекс ухватился за гриву и влез на лошадь. Руфус начал лягаться и бросился к выходу, но Джи загородила ему дорогу; она не знала чувства страха, и, хотя перед ней мелькали в воздухе копыта и она видела перед собой дикие глаза рассерженной лошади, она не двинулась с места.

Рекс вскрикнул, и Руфус как по команде остановился, роя землю копытами и постепенно успокаиваясь.

Джи сняла мальчика; ни тот, ни другая не проронили ни слова. Когда они собрались уходить, они увидели, что Гревиль с Дорой стоят перед воротами конюшни, во дворе; они видели всю сцену.

Джи слегка покраснела; она встретила улыбку Гревиля.

– Ах, ты тоже здесь? Не правда ли, как жарко? Я думаю, пора идти завтракать.

Джи держала Рекса за руку; она почувствовала, как рука его задрожала. Гревиль взглянул на часы, которые были у него на руке, а потом, остановив насмешливый взгляд на Рексе, спросил его:

– Все еще страшно?

– Нет, – ответил Рекс с легкой дрожью в голосе.

Гревиль засмеялся.

– Дора научит тебя, – сказал он, поддразнивая его, – она не боится.

Рекс посмотрел на него в упор твердым взглядом; краска бросилась ему в лицо.

Он высвободил свою руку из руки Джи и, неловко подскочив к Пану, задыхаясь, бросил ему в лицо:

– Вы – вы скотина!

Наступила минута общего молчания, затем Джи повелительным тоном сказала:

– Рекс, немедленно извинись перед дядей.

Рекс взглянул на нее и прочел в ее взгляде немую просьбу; краска медленно сбежала с его лица, и, подойдя к Гревилю, он самым спокойным голосом сказал:

– Дядя Пан, я прошу извинения.

Он постоял еще минуту, а потом медленными шагами пошел один через двор, направляясь к дому. Джи последовала за ним.

Когда Дора и Пан остались одни, она строго посмотрела на него и сказала:

– А знаете, вы в самом деле вели себя безобразно. Мальчики терпеть не могут, когда над ними смеются в присутствии девочек. Взрослые мужчины тоже этого не любят.

– Разве, а почему?

– Потому, что они тщеславны.

– Откуда вы это взяли, маленькая всезнайка?

– Я слышала, как тетя Джи говорила это лорду Донеймору, – вы знаете, такому маленькому человеку, с усами, закрученными наподобие двух крошечных мечей, и который страдает одышкой? А он говорит, что благодаря тщеславию они делаются – ну, я не понимаю, это какое-то длинное слово, – но тетя говорит, что оно означает «сносными», и что если бы мужчины не были тщеславны, то женщинам было бы очень скучно. Почему это? – спросила Дора.

С тех пор как Гревиль был в Гарстпойнте, он так часто слышал это слово «почему», что оно произвело на него такое же впечатление, как писк комара над ухом как раз в тот момент, когда хочется уснуть и не можешь поймать это надоедливое насекомое.

Он постарался отделаться двумя спасительными словами:

– Кто знает…

Из дома раздался звон гонга. Дора захлопала в ладоши и начала танцевать.

– Пан, миленький, давайте побежим наперегонки к террасе.

– Я не могу, у меня кость в ноге.

– У меня тоже, как и у всех людей.

Она посмотрела на него с презрением.

– Ну, не будьте дурачком!

Он засмеялся и побежал. Когда они добежали до террасы, он спросил ее:

– Кто позволил вам употреблять такие слова?

– Да все так говорят: и Эмилия, и Джи, и Рекс, да и сами вы – я часто слышала.

Она вприпрыжку вбежала в столовую, где для завтрака был накрыт круглый стол, и вдруг радостно воскликнула:

– Утка, утка, как чудно! Уикгем, положите мне, пожалуйста, побольше фаршу, – обратилась она к дворецкому.

Детям за завтраком в особых маленьких стаканчиках давали херес. Джи в детстве пила херес, и до сих пор у нее сохранился утонченный вкус, а желудок, как у страуса, мог переваривать что угодно; следовательно, детям полезно было пить херес.

Рекс сидел на конце стола против Джи. Он был немного бледен, но спокоен и чрезвычайно вежлив с Гревилем. Во многих отношениях он был еще совсем дитя, но иногда, как и в данном случае, вел себя почти как взрослый. Сидя за столом, он спокойно смотрел на гостя своими темными глазами, хотя в душе он ненавидел его. После случая, который произошел в этот день, он не выносил Пана и презирал его, и не потому, что было задето его самолюбие, а потому, что до этого времени он верил, что взрослые, а тем более родственники, должны относиться к нему сердечно, Пан же своей насмешкой разрушил в нем эту веру.

«Правда, я испугался, но ведь я поборол свой страх, – думал он, – зачем же было надо мной насмехаться?»

С этого дня он избегал Пана, старался не оставаться с ним наедине и без нужды не вступал с ним в разговор.

Джи с Дорой, кончив завтрак, вышли, а Рекс продолжал сидеть с большим достоинством, вежливо дожидаясь, пока родственник его допьет свой кофе с коньяком и ему также можно будет идти.

– Что же ты будешь делать после завтрака? – небрежно спросил Гревиль.

– Не знаю, – ответил Рекс.

Как все дети, он не любил вопросов.

– Будешь читать или поедешь кататься?

– Я еще не придумал.

– Разве никто тебе не говорит, что ты должен делать?

– Нет.

Гревиля злило спокойствие Рекса, которое он принимал за высокомерие; он чувствовал, что в общении с Рексом он потерял почву под ногами, и сердился на него за то, в чем сам был виноват.

Рекс стоял спиной к окну; вдруг позади на террасе показалась фигура человека. На лице Гревиля выразилось минутное изумление, потом он тихо сказал:

– А, Тони! – И, обращаясь к Рексу, добавил: – Твой отец.

Рекс быстро повернулся, побледнел как полотно и секунду стоял неподвижно, смотря на загорелое лицо человека, остановившегося перед ним. Потом он покраснел и шагнул к отцу:

– Я – Рекс, ваш сын.

Тони наклонился и поднял его. Потом как-то неловко и торопливо поставил назад на пол.

– Паскаль, скажи там всем, что я приехал.

Паскаль вышел, а Тони сел и позвал Рекса:

– Подойди сюда.

Рекс подошел к отцу и положил руки на его колени. Они долго молча смотрели друг на друга.

– Вы редко писали, – сказал Рекс.

– Да, нечасто, я знаю.

Рекс сделал усилие, чтобы поддержать разговор:

– Скажите, вы представляли себе меня таким или нет?

– Ты чертовски похож на нее, – с трудом выговорил Тони.

Речь его стала какой-то нестройной, он совершенно разучился говорить. Последние четыре года он провел в местности, где, кроме него, не было ни одного белого человека на сто миль вокруг. Он уехал оттуда, потому что там вспыхнула эпидемия; отдал свой дом под больницу и направился к побережью. У него не было намерения возвратиться домой, но, доехав до порта, он нашел несколько писем от Джи, узнал, что в Англию как раз отправляется пароход, и решил побывать на родине. В Лондон он ехать не хотел, он стал слишком нелюдим, чтобы жить в таком большом городе, но страх пробил броню его бесчувственности, и вскоре он как одержимый мчался домой в Гарстпойнт. Тут он почувствовал себя как-то неловко.