Кристофер Гортнер - Заговор Тюдоров

Я покачал головой, стараясь не смотреть на хрупкую фигурку Джейн, которая стояла позади него с футляром в руках.

– Я хочу только помочь моей госпоже, принцессе Елизавете.

– Не верьте ему! – прохрипел за моей спиной Роберт. – Он врет! Он жаждет мести. Если отдадите ему письма, он пустит их в ход против нас и прикончит всех до единого!

Джон колебался. Внезапно меня охватил страх: вполне вероятно, я не выберусь отсюда живым.

– Клянусь своей жизнью, – сказал я Джону. – Клянусь, что не стану использовать эти письма против вас.

Я сильнее стиснул кинжал, чувствуя, как остальные братья неотрывно следят за мной, точно стая голодных волков в ожидании лишь слова, чтобы броситься на меня и растерзать в клочья.

Джон отступил в сторону.

– Отдайте ему письма, – сказал он.

Джейн протянула мне продолговатый футляр. Я взял его и увидел в ее серо-голубых глазах стоическое смирение перед неизбежным. Я едва поборол внезапное желание прижать ее к себе, схватить в охапку и унести прочь из этого ужасного места. Джейн была так невысока, что едва доходила мне до подбородка, и хрупка, словно дитя; тяготы заключения неизгладимой печатью легли на ее осунувшееся лицо, отразившись в безмерно печальном затравленном взгляде.

– Я знаю, что ты человек чести, – проговорила она. – И верю, что ты не нарушишь своего слова.

– Миледи, – прошептал я, – я скорее бы умер, чем допустил, чтобы вам причинили вред.

С этими словами я склонился над ее рукой и коснулся губами пальцев. Затем сунул футляр в седельную сумку, схватил плащ со стола и направился к двери.

– Прескотт!

Остановившись, я глянул через плечо. Джон помог Роберту кое-как подняться на ноги. Опираясь на худое плечо старшего брата, он заговорил так, словно бросал мне в лицо перчатку:

– Это еще не конец. Что бы ты ни сказал и ни сделал, тебе меня не остановить. Сегодня ты победил, но в конце концов победа будет на моей стороне. Я верну себе былое положение, даже если это будет последнее, что мне удастся сделать в жизни. И помни: в тот день, когда Елизавета взойдет на престол, я буду рядом с ней. Я буду тем, к кому она всегда обратится за советом и помощью. И тогда, Прескотт, тогда ты пожалеешь о том, что произошло сегодня. День ее триумфа станет днем твоей гибели.

Я ничего не ответил. Не доставил ему такого удовольствия – лишь повернулся и вышел, оставив Роберта Дадли в тюрьме, где, если в мире осталась хоть кроха справедливости, он пребудет до конца своих дней.

Только так можно уберечь от него Елизавету.

Снаружи вразнобой звонили колокола. Был конец дня, и зимнее небо уже начало темнеть. Я запахнулся в плащ и поспешил уйти обратной дорогой через внутренний двор, задержавшись только у лошадиной поилки, чтобы ополоснуть одеяние и смыть кровь с лица. Ворота закрываются с наступлением темноты; я должен оказаться снаружи, прежде чем это случится. Для пущей безопасности сунув футляр с письмами под камзол, я постарался принять невозмутимый вид и зашагал к воротам.

Служитель окинул меня любопытным взглядом. Я натянул пониже капюшон плаща и юркнул наружу. Лишь когда я оказался на значительном расстоянии от Тауэра, тугой комок, залегший в моей груди, начал понемногу рассасываться.

Цель достигнута. Я добыл письма Дадли. Ренар не сможет использовать их против Елизаветы: доказательство, в котором он нуждается, в моих руках. Теперь остается только придумать какую-либо правдоподобную историю, чтобы он на время оставил меня в покое и я успел сообщить обо всем Елизавете и…

Я запнулся. Что, собственно, «и»? Обвинить ее во лжи? Потребовать ответа – почему она действовала так безрассудно, почему солгала мне, если знала, что замышляет Роберт? Или следует просто уничтожить письма и никогда, ни единым словом не упоминать о выведанном? О том, что Елизавета выступила против своей сестры, притворяясь при этом невиновной? Раздумывая над этим, я вдруг встрепенулся, потому что вспомнил слова, сказанные Елизаветой во время нашей встречи в конюшнях:

«А теперь выслушай и ты мое предостережение: если не оставишь этого дела, тебе тоже будет грозить смертельная опасность. Я не потерплю, чтобы ты и на этот раз рисковал ради меня жизнью. Как бы ты ни был предан мне, тебя эта война не касается».

Я замер посреди дороги. Елизавета предупреждала меня. Одержимый стремлением защитить ее, я не сумел понять истинный смысл предостережения. Тебя эта война не касается, сказала она, и она не шутила.

Она вошла в силки, расставленные Дадли, по собственной воле.

Вокруг меня тускнел дневной свет, удлинялись тени. Свернув на Тауэр-стрит, я принялся искать среди разрисованных дощечек, которые висели над дверями домов, вывеску «Грифона». Мимо меня спешили по своим делам горожане, закутанные по уши и охваченные желанием поскорее покончить с дневными заботами и вернуться домой, до того как ночь вступит в свои права. Все прохожие старательно обходили меня стороной. На их месте я поступал бы так же. Моя левая щека, судя по ощущениям, изрядно раздулась и начала ныть, висок был рассечен, и лицо наверняка украшало с полдесятка внушительных синяков. И все же бремя, тяготившее меня долгие годы, сегодня свалилось с плеч. Я победил в драке Роберта Дадли. Мне больше незачем было со страхом вспоминать прошлое, потому что на сей раз я отплатил Дадли той же монетой. Можно даже сказать, что расплатился с лихвой.

Я высмотрел впереди вывеску с чернокрылым грифоном. Протиснулся в дверь, топая сапогами, чтобы немного размять закоченевшие ноги. Чадный воздух таверны густо пропах жирной снедью, дешевым элем, дымом и свечной копотью, в ушах звенело от пронзительных и хриплых голосов, а еще здесь разливалось восхитительное тепло. Никогда в жизни я не был так счастлив оказаться среди самых обычных людей, поглощенных самыми обычными занятиями. Никто даже не глянул мне вслед, когда я протискивался мимо буфета, битком набитых кабинок и столов. Очевидно, подбитые глаза были примелькавшимся зрелищем в тавернах, располагавшихся по соседству с верфями, которые славились буйными драками и приречными игорными домами.

Скарклифф с видимым удовольствием развалился у дымного камина, вытянув перед собой ноги; на низком столике рядом с ним стояла кружка, в ногах пристроился потрепанный белый мастиф. Скарклифф сидел, уронив голову на грудь, и, казалось, крепко спал. Я заметил, что правый сапог у него с наращенной подошвой: вероятно, из-за какого-нибудь старого увечья одна его нога стала короче другой. Я подкрался ближе, зачарованный зрелищем отдыхающего великана, но когда между нами оставалось не больше десяти шагов, Скарклифф резко вскинулся и повернул голову ко мне с той же дьявольской точностью, которую проявил и прошлой ночью в борделе, – словно был способен учуять мое приближение.