Николас Спаркс - Дальняя дорога

Эта эклектичная, в высшей мере чувственная атмосфера сохранилась и после нашего возвращения домой. За ужином глаза у Рут сверкали, словно она замечала то, чего не замечали другие, в движениях появилось изящество, которого я не видел раньше. Я едва дождался той минуты, когда мы вернулись в комнату, и там Рут проявила особенную страсть и изобретательность. Помнится, я думал: что бы там ни послужило поводом, пусть это продолжается как можно дольше.

Иными словами это был чистейший эгоизм с моей стороны.

– Нет, ты не эгоист, – возражает Рут. – Вот уж точно не эгоист.

Она такая же красавица, как в то последнее утро нашего медового месяца, когда мы стояли у озера.

– Хорошо, что я никогда не позволял тебе знакомиться с другими мужчинами, иначе ты бы живо передумала.

Она смеется.

– Да уж, пошутить ты умеешь. Ты всегда любил разыгрывать этакого балагура. Но говорю тебе, меня изменила не выставка.

– Откуда ты знаешь? Ты же себя не видела со стороны.

Рут снова смеется и тут же замолкает. Внезапно по-серьезнев, она просит отнестись внимательно к ее словам.

– Вот что я думаю. Да, я любила искусство. Но гораздо приятней было то, что ты охотно проводил массу времени, делая то, что нравилось мне. Я так обрадовалась, когда поняла, что вышла за человека, который на это способен. Ты думаешь, что ничего особенного не сделал, но вот что я тебе скажу: не много есть на свете мужчин, которые способны проводить пять-шесть часов в день во время своего медового месяца, болтая с незнакомцами и разглядывая картины, особенно если они не разбираются в живописи.

– И к чему ты клонишь?

– Я хочу сказать, что дело не в картинах, а в том, как ты отнесся к тому, что я смотрела картины. Иными словами, я изменилась благодаря тебе.

Мы много лет об этом спорили и, видимо, до сих пор придерживаемся разного мнения. Я не сумею переубедить Рут, и она меня тоже, но какая, в общем, разница? Так или иначе, медовый месяц положил начало традиции, которая продолжалась всю жизнь. Когда наконец в «Нью-Йоркере» появилась та злополучная статья, коллекция стала синонимом нашего образа жизни.

Шесть картин, которые я упаковал и сложил на заднем сиденье, когда мы отправились домой, были первыми из десятков, а затем и из сотен произведений, которые мы в конце концов собрали (всего их около тысячи). Всем известны имена Ван Гога, Рембрандта, Леонардо да Винчи, но мы с Рут сосредоточились на американском искусстве двадцатого века, и большинство художников, с которыми мы познакомились с течением времени, писали картины, за которыми впоследствии гонялись музеи и другие коллекционеры. Художники наподобие Энди Уорхола, Джаспера Джонса и Джексона Поллока постепенно стали нам родными, но и работы других, менее известных, например Раушенберга, де Кунинга и Ротко, в дальнейшем уходили с молотка в «Сотбис» и «Кристис» за миллионы долларов, иногда дороже. «Женщина III» Виллема де Кунинга была продана в 2006 году за сто тридцать семь миллионов долларов, и под бесчисленным множеством картин, в том числе Кена Ноланда и Рэя Джонсона, стояла семизначная сумма.

Разумеется, не каждый современный художник становится знаменитым, и не все картины, которые мы приобретали, становились исключительно ценными, но это никогда не было для нас решающим фактором, когда мы размышляли, купить или нет очередное произведение. Картина, которую я ставлю выше остальных, вообще ничего не стоит. Ее написал бывший ученик Рут, и она висит над камином – любительский рисунок, который имеет особое значение только для меня. Журналистка из «Нью-Йоркера» совершенно не обратила на нее внимания, а я не стал рассказывать, отчего эта вещь мне так дорога: я знал, что она не поймет. В конце концов, она ведь не поняла, что я имел в виду, когда сказал, что денежная ценность картин для меня несущественна. В первую очередь она желала знать, каким образом мы собрали коллекцию. Но даже когда я объяснил, она явно не успокоилась.

– Почему она ничего не поняла? – вдруг спрашивает Рут.

– Не знаю.

– Ты сказал ей то же, что мы говорили всегда?

– Да.

– Ну и что тут сложного? Я обычно объясняла тебе, что чувствую, глядя на картину…

– …а я просто наблюдал за тобой, – заканчиваю я, – чтобы понять, покупать ее или нет.

Ничего научного, но у нас это правило работало, даже если объяснение не удовлетворило журналистку. И во время медового месяца оно работало особенно четко, пусть даже мы оба за пятьдесят лет так и не оценили в полной мере последствия.

В конце концов, не каждая пара во время своего медового месяца скупает произведения Кена Ноланда, Рэя Джонсона и Элейн, чьи картины теперь висят в крупнейших мировых музеях, в том числе в «Метрополитен». И конечно, почти невозможно постичь то, как мы с Рут сумели приобрести не только внушительное полотно Роберта Раушенберга, но и две картины мужа Элейн, Виллема де Кунинга.

Хоть он и был всецело поглощен мыслями о Софии с того самого дня, когда они познакомились, эти мысли не шли ни в какое сравнение с помешательством, охватившим Люка после визита девушки. Пока он чинил ограду на дальнем пастбище, заменяя столбики, которые начали подгнивать, он то и дело улыбался, думая о Софии. Даже дождь, холодный осенний ливень, под которым Люк вымок до нитки, не испортил ему настроение. За ужином мать не пыталась скрыть улыбку, которая дала Люку понять, что эффект, произведенный Софией на ее сына, Линде совершенно очевиден.

После ужина он позвонил Софии, и они разговаривали целый час. Следующие три дня они поступали так же. Вечером в четверг Люк поехал в Уэйк-Форест, и они наконец погуляли по кампусу. Девушка показала ему часовню Уэйта и Рейнольд-Холл. Они держались за руки, бродя по Хирну и Манчестер-плаза. На кампусе было тихо, аудитории давно опустели. Листья уже начали опадать, ковром устилая землю под деревьями. В общежитиях горел свет, и до Люка доносились обрывки музыки: студенты готовились к очередным выходным.

В субботу София опять приехала на ранчо. Они покатались верхом, а потом девушка смотрела, как Люк работает, и помогала, чем могла. Они вновь поужинали в большом доме и пошли в бунгало к Люку. Сидеть перед пылающим камином было так же уютно, как и неделю назад. София вернулась в кампус, как только дрова в камине догорели – она была еще не готова провести с Люком ночь, – но на следующий день он отвез ее в национальный парк Пайлот-Маунтин. Они добрались по тропе до вершины, устроили пикник и полюбовались видом. Буйство осенних красок поблекло неделю назад, но под безоблачным небом равнины тянулись до самого горизонта.

После Хэллоуина София вновь пригласила Люка в общежитие: в субботу вечером там намечалась вечеринка. Оригинальная профессия и официальное звание кавалера Софии уже изрядно утратили прелесть новизны со времен первого визита, поэтому после первоначального обмена приветствиями на Люка никто не обращал особого внимания. Он искал глазами Брайана, но его нигде не было.