Николас Спаркс - Дальняя дорога

Как Люк и предсказывал, одна из лошадей в стойле заржала. В комнате стало прохладней – свежий горный воздух сочился сквозь окна и стены.

– Пойду-ка я гляну, как там ужин, – сказал Люк. – Не то сгорит.

София неохотно выпустила его из объятий. Он так искренне и явно признавал свою вину в том, что поставил под угрозу существование ранчо, что она невольно поднялась с кушетки и последовала за ним. София хотела показать Люку, что сочувствует ему – исключительно по собственной воле, а не потому что он нуждался в сочувствии. Любовь изменила все, и София хотела, чтобы он это понял.

Он помешивал чили на сковородке, когда София встала позади него и обвила руками талию. Люк выпрямился, и девушка прижалась крепче на мгновение, прежде чем отступить. Люк обернулся и притянул ее к себе. Их тела соприкоснулись, и долгое время они просто стояли, держа друг друга в объятиях.

С Люком было так приятно. София чувствовала биение сердца и слышала негромкое дыхание. Она уткнулась лицом ему в шею, вдыхая запах тела, и желание охватило девушку с непреодолимой силой. София медленно поцеловала Люка, и он задышал отрывистей.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

– Я тоже тебя люблю, – ответила она, когда Люк склонился к ней. Они слились в поцелуе, и единственной мыслью Софии было: пусть это длится вечно. Поначалу нерешительные, их поцелуи становились все более страстными, и когда девушка подняла глаза, то испытала еще больший прилив страсти. Она хотела его сильнее, чем кого-либо, и, поцеловав Люка еще раз, София потянулась и щелкнула выключателем, а затем, не отрывая взгляда, взяла любимого за руку и повела в спальню.

Опять вечер, и я по-прежнему в машине. Заключенный в кокон тишины, погребенный под холодной белой пеленой, лишенный возможности двигаться.

Я провел в ловушке больше суток. В моем возрасте и состоянии это уже повод для гордости. Но я слабею. Реальны только боль и жажда. Тело отказывает, и кое-как удается лишь держать глаза открытыми. Веки словно свинцовые, опускаются, и в душе я всякий раз сомневаюсь, что мне удастся снова поднять их. Я смотрю на Рут и удивляюсь, отчего она молчит. Жена не смотрит на меня. Я вижу ее в профиль. Каждый раз, когда я моргаю, она меняется. Становится то молодой, то старой, то опять молодой. Интересно, о чем Рут думает при каждом преображении?

Признаю, как бы я ее ни любил, Рут всегда оставалась для меня загадкой. По утрам, когда мы сидели за столом, я порой замечал, как она смотрела в окно, и в те минуты вид у Рут был точно такой же, как сейчас. Я частенько прослеживал взгляд жены, и мы сидели в молчании, наблюдая за птицами, которые перелетали с ветки на ветку, или за облаками, медленно менявшими форму. Иногда я смотрел на Рут, пытаясь отгадать ее мысли, но она лишь слегка улыбалась в ответ, продолжая держать меня в неведении.

Я не возражал. Мне нравилась таинственная атмосфера, которую жена привносила в мою жизнь. Нравилось время от времени замолкать, потому что это было приятное молчание, полное любви и умиротворения. Я часто задумывался, насколько мы уникальны. Или, может быть, все пары живут именно так? Я бы огорчился, узнав, что мы – исключение. Но я прожил достаточно долго, чтобы понять: нам с Рут необыкновенно повезло.

Она продолжает молчать. Наверное, тоже вспоминает минувшие дни.

Когда мы вернулись из свадебного путешествия, то принялись строить совместную жизнь. Родители Рут уже переехали в Дарем, и мы жили у моих стариков, пока подыскивали себе дом. Хотя в Гринсборо возникло множество новых кварталов, мы с Рут хотели что-нибудь особенное. Большую часть времени мы осматривали дома в историческом центре, и именно там нашли особнячок, выстроенный в 1886 году, с большим фронтоном, круглой башенкой и двумя крылечками. Сначала я подумал, что он слишком велик и в нем гораздо больше места, чем нам нужно. Еще дом отчаянно нуждался в ремонте. Но Рут пришла в восторг от лепных карнизов и всего остального. Я любил ее, поэтому, когда она сказала, что предоставляет решение мне, я купил дом на следующий же день.

Пока готовились документы – нам предстояло въехать через месяц, – я вернулся к работе в магазине, а Рут с головой ушла в преподавание. Признаю, я за нее волновался. В сельской школе, куда она поступила, преимущественно учились дети, росшие на фермах. Больше половины учеников жили в домах без всяких удобств, многие день за днем носили одну и ту же одежду. В первый день двое пришли на занятия босиком. Лишь немногих интересовала учеба, а некоторые были элементарно неграмотны. С такой нищетой Рут никогда раньше не сталкивалась – нищетой не материальной, а духовной. Первые несколько месяцев жена возвращалась домой в страшном изнеможении – я никогда ее такой не видел, ни раньше, ни потом. Даже в хорошей школе учителю нужны время и опыт, чтобы выработать план действий и приспособиться, и я часто видел, как Рут сидела допоздна за маленьким столом на кухне, придумывая все новые способы увлечь учеников.

Но как бы она ни уставала поначалу, стало ясно, что работа с такими детьми – это не просто ее призвание, а подлинная страсть, даже большая чем коллекционирование живописи. Рут бралась за дело с несокрушимым упорством, которое меня поразило. Она хотела, чтобы дети учились, а главное – чтобы они ценили знания так же, как и она. Проблемы, с которыми она столкнулась, общаясь с этими обделенными ребятишками, лишь разожгли энтузиазм Рут. За ужином она рассказывала мне о своих учениках и перечисляла маленькие победы, как она их называла, которым радовалась несколько дней подряд. «Айра, – говорила Рут, – сегодня один мой ученик одержал маленькую победу». Например, один ребенок неожиданно поделился карандашом с соседом, или дети стали лучше писать, или ученица обрадовалась, прочитав свою первую книжку. Кроме того, Рут по-настоящему заботилась о них. Она замечала, если кто-нибудь был расстроен, и разговаривала с ним, как мать; когда она узнала, что некоторые школьники слишком бедны, чтобы брать с собой в школу завтрак, то начала поутру готовить несколько сэндвичей про запас. Медленно, но верно ученики откликались на ласку, точь-в-точь как ростки реагируют на солнце и воду.

Рут беспокоилась, как дети ее примут. Она ведь была еврейкой – в школе, где учились преимущественно христиане. Вдобавок она говорила с немецким акцентом и искренне боялась, что на нее будут смотреть как на врага. Она никогда не говорила этого прямо, но я сам это понял однажды, в декабре, когда увидел, как вечером она плачет на кухне. Глаза у Рут покраснели и опухли, и я испугался, а потом заметил, что стол завален разными поделками. Рут объяснила, что ученики, все до единого, принесли ей подарки в честь хануки. Рут сама не знала почему – она не рассказывала детям об этом празднике и сомневалась, что хоть один понимал его значение. Потом она случайно услышала разговор учеников; один говорил другому: «Евреи так празднуют рождение Христа». Но, честно говоря, правильное толкование хануки я счел менее важным, чем то, что сделали для Рут дети. Большинство подарков были незатейливыми – раскрашенные камушки, самодельные открытки, браслет из ракушек – но в каждом чувствовалась душа. Именно тогда, как я впоследствии понял, Гринсборо стал для моей жены настоящим домом.