Мередит Дьюран - Обмани меня дважды

– Я никогда не употребляла этого слова. – Теперь он носил два кольца: печатку на мизинце и перстень на среднем пальце. – Я говорю о слове «потворствовать». – Если дело и дальше так пойдет, к весне он весь будет усыпан бриллиантами.

– Прошу прощения. Вы могли бы сказать «хорошая стратегия». – Герцог не сводил с нее глаз. Улыбка, играющая в уголках его губ, придавала ему мальчишеский, озорной вид. – Вы в самом деле упустили свое призвание, решив стать гувернанткой.

Его флирт намного превосходил ее. Оливия встала. На этом урок заканчивается.

– Если не считать того, что я – экономка, – заметила она. – Есть еще несколько дел, которыми я должна…

– К тому же вы спесивы. – Откинувшись назад, он сцепил пальцы на затылке и оглядел ее. – Пока с этим все в порядке. Но когда на вашем лице появятся морщинки, а ваши волосы слегка посеребрит седина, вы станете грозной особой. Маленькие дети убегут, а все горничные, съежившись, начнут скрести полы.

Что-то внутри нее задрожало. Оливия знала, что склонна к спесивости. Он считает, что она этому рада? У нее нет ни малейшего желания стать Горгоной.

– Не смейтесь надо мной!

– И не думаю, – тихо проговорил герцог. – Но вас выдают очки, миссис Джонсон.

Оливия помедлила: ее разрывало горячее желание узнать, что он имеет в виду, и страх того, что он может сказать. Что он может сказать что-то истинное.

Какая ужасая вещь – желание быть известной, быть у всех на виду, но при этом знать, что твоя жизнь зависит от того, останешься ли ты незамеченной.

Он не может ее знать. Человек в его положении не способен проникать в суть, да она этого и не позволит. Никто не сможет ее узнать, пока она не окажется в безопасности. Оливия подобрала юбки.

– Я должна идти, – сказала она.

– И вы даже не хотите узнать мою теорию?

Вспышка гнева заставила Оливию вернуться. Откуда он вообще узнал про тот вид уязвимости, от которого должна пострадать леди, когда она остается с миром один на один? Откуда он может знать, что женщина ищет любую стратегию, чтобы представить себя ни на что не годной, невидимой?

– Уверена, что это прекрасно развлечет меня, – сказала она. В конце концов она вызывает его любопытство, разве не так? Она стала снадобьем от его скуки, вот и все.

– Ничего об этом сказать не могу, – ласково – да, именно так, что ее немало удивило, хотя она не смогла бы подобрать иного слова, – промолвил он. – Вы – женщина, которой с самого юного возраста приходилось пробиваться в жизни самой. Необычайно высокая, выраженно рыжеволосая, очень молодая, весьма умная, вынужденная оставить хорошее место работы из-за джентльмена, который проявлял к вам нежелательный интерес. – Герцог наклонил голову. – Миссис Джонсон, я готов предположить, что существует только одна причина, заставляющая вас носить эти очки.

– И что это за причина? – шепотом спросила Оливия.

– Вы носите их для того, чтобы спрятаться. – Он с осторожностью улыбнулся. – К сожалению, не все мы счастливы иметь городской дом, в котором могли бы укрыться. Но я приглашаю вас играть здесь в шахматы в любое время, когда вы пожелаете. В конце концов вы играете гораздо лучше, чем продемонстрировали сейчас. Но к моей чести… я сразу заподозрил, что вы играете лучше, чем показываете.

Оливия ошеломленно смотрела на него. Сила ее реакции на его слова потрясла ее: она испытала душевную боль, шок, смущение, благодарность. Потому что Марвик прав. Она совсем не такая, какой позволяет видеть себя окружающим, в ней еще много всего. И он это понял. Оливия представила себе, каково это было бы, если его слова действительно являются предложением настоящей дружбы. Потому что если такой человек, как он, готов ей помогать…

Господи, он же единственный из немногих людей на свете, у кого нет причин опасаться Бертрама. Как раз наоборот: это Бертраму следует бояться его.

Что за безумие! Она же собирается обмануть его. Она уже обманывает его. Для нее невыносима мысль о том, что его предложение искренне, что его симпатия может быть не только пролетающим мимо жаворонком. Потому что в кого тогда превратится она?

В главного преступника в этой пьесе. В главного преступника.

– Я должна идти, – сдавленно проговорила она.

– Что ж, идите, – кивнув, ответил герцог.

Лишь захлопнув за собой дверь, Оливия, испытывая угрызения совести, поняла, какими странными были их последние реплики: она не просила у Марвика разрешения, а просто сообщила ему, что ей надо идти. И он не дал ей разрешения. Вместо этого он очень просто передал ей власть.

Лунный свет лился в комнату сквозь щелку в портьерах и четко освещал наполовину написанное Аластером письмо к брату.

«Мое поведение было ужасным. Я бы объяснил его безумием, но тогда мне придется приносить слишком много извинений. Я бы предложил тебе самое нижайшее мое извинение, но это означало бы, что твое прощение возможно. Прошу тебя: поверь хотя бы в то, что, говоря это, я желаю твоей жене и тебе самого большого счастья на свете. И если бы я мог изменить одну вещь, это было бы…»

Аластер отложил ручку. Он не мог лгать в письме. Если бы он был в состоянии изменить одну вещь, то это было бы не его поведение в отношении Майкла. При воспоминании об этом Аластера охватывало сильное чувство стыда, но вся история, его настойчивые требования, чтобы Майкл взял жену по его выбору, и яростный протест брата – все это казалось частью огромного ночного кошмара.

Если бы Аластер мог что-то изменить, то это был бы его брак.

Почему он захотел жениться на Маргарет? Он хоть понимал, что честолюбие ослепит их? Он хотел иметь рядом с собой красивую хозяйку дома с безупречным воспитанием. Ей нужно было спасти уязвленную гордость. Но, мечтая об империи, которую они могли бы построить вдвоем, они никогда не мечтали друг о друге.

«Мне не следовало выходить за тебя замуж, – сказала она вскоре после первой годовщины их брака. – Если бы ты рассказал мне все, я бы никогда не приняла твоего предложения. И ты это знал».

Он надеялся, что она преодолеет свой гнев. И поймет, что он не обманывал ее, это правда. Он стал бы гораздо лучшим мужем, чем Феллоуз. И она поняла бы это.

Но со временем ему стало казаться, что она простила его. Аластер счел, что все в порядке.

Теперь-то ясно, что она его не прощала.

Подойдя к окну, он рывком распахнул портьеры. Что однажды сказала ему его экономка? Если атмосфера мрачная, то и настроение станет таким же. Совершенно верно. Но в эту ночь, когда низкая луна золотила своим светом крыши домов Мейфэра, Аластер чувствовал себя умиротворенным.

Он вспомнил похожую луну. Весенняя ночь в соборе Святого Петра, где он выпивал за свою маленькую победу в палате общин, набрав на четырнадцать голосов больше. Его отец тогда еще был жив. Аластер был рядовым членом парламента, и все будущее еще было впереди. Пружинистыми шагами он преодолел покосившуюся лестницу, ведущую на высоко расположенную галерею, – так высоко, что воздух там был холоднее, а ветер пронизывал насквозь. У его ног распростерся Лондон – древняя река, ухоженные площади, темные пасти парков, далекие трущобы с разбросанными по ним кострами.