Мередит Дьюран - Обмани меня дважды

– Я давно должен был извиниться.

Майкл потянулся за своим бокалом, поставил его рядом с собой на скатерть и слегка наклонил.

– Все уже в прошлом, полагаю. – Говорить тише было бы нелегко.

Разумеется, было бы проще не говорить об этом вообще. Но Аластер знал: если он хочет залатать эту прореху, должен подставить брату свое горло.

– Твоя жена не согласилась бы с тобой, – заметил он. – А если уж быть честным, то признайся, что ты меня не простил.

Губы Майкла сжались. Он промолчал.

И тут Аластера озарило. Он улыбнулся, искренне удивляясь.

– Ты опасаешься, что я снова уйду в себя? Ты поэтому ходишь вокруг да около?

– Ну-у… Не можешь же ты винить меня в этом.

Аластер поймал себя на том, что поднимает бокал, и заставил свою руку вернуть его на стол. Для этого разговора ему не надо расслабляться алкоголем.

– Я разочаровал тебя, – честно продолжал Аластер. – Я действовал необдуманно, неразумно, был вспыльчив. И очень сожалею об этом. Ты даже не представляешь, как сильно.

Лицо Майкла помрачнело еще больше.

– Она не могла понять, почему ты был против нее.

Очень хорошо. Пусть они думают, что их ссора вспыхнула исключительно из-за задетых чувств Элизабет Чаддерли – Элизабет де Грей, и к самому Майклу не имеет никакого отношения.

– Скажи, как я могу все исправить, извиниться перед ней? – спросил Аластер. – Может, мне написать ей? Только, боюсь, она не захочет читать мое письмо.

– Думаю, письмо она прочтет.

– Тогда я сразу же напишу ей.

Наклонившись к брату, Майкл нахмурился и вопросительно посмотрел на него.

– Если бы ты только мог объяснить мне, зачем ты это сделал? Это… я знаю, как ты сильно переживал, как тебе было горько от обмана Маргарет. У тебя действительно была причина злиться, но только не на меня, Эл. – Майкл опять опустил взгляд на тарелку, но Аластер успел заметить в нем замешательство, боль. – Ты не имел права оказывать на меня давление. И ставить больницу в опасное положение – каждого ее пациента! Три сотни из них – их перевели в другие места, даже не предупредив!

Вот в чем причина их ссоры!

– Нет, я не имел права, – согласился Аластер. Бесспорно, лишь безумие позволило ему закрыть больницу. А еще он выбрал бы для брата другую жену – не такую красивую, менее общительную, менее практичную, чем Элизабет Чаддерли… какую-нибудь простушку, которая была бы менее уверена в своих чарах, которая не так напоминала бы ему его покойную жену…

Та битва проиграна. Но Аластер не мог отвечать за свои поступки, потому что больше не понимал их, хотя отчетливо помнил каждый. Как много внимания он уделял тому, чему не надо, и в то же время как мало внимания он вообще уделял чему бы то ни было.

Но сейчас началась новая битва.

– Скажи мне, – обратился Аластер к брату, – что я должен сделать, чтобы снова добиться твоего доверия, любви?

Майкл заморгал.

– Доверия или любви? – переспросил он. – Потому что ты знаешь, что последнее у тебя есть. А вот первое будет стоить тебе дороже.

Это всегда было особым умением Майкла – считать любовь и доверие разными вещами. По мнению Аластера, по отдельности любовь и доверие ничего не значили.

– И того, и другого, – ответил он.

Кивнув, Майкл снова принялся пилить ножом свой бифштекс.

В наступившем молчании Аластер стал чувствовать устремленные на него взгляды. Двери позади себя он ощущал как болезненную рану, ведь в эти двери мог войти кто угодно, любой из четверки в его списке или кто-то из их доверенных лиц. Если он сейчас повернется, то может встретить понимающую усмешку, презрительную ухмылку, хихиканье. Кого-то из тех, кто знает.

Но он сотрет эти ухмылки с их лиц. Если он не мог препятствовать распространению этой новости, то знать и свободно обсуждать ее было бы с его стороны самой ужасной ошибкой, которую может совершить человек.

Аластер совладал с дыханием. Позволил себе сделать маленький глоток вина. Оглядев столовую, он отметил про себя тех, кто ему кивнул, и тех, кто поспешно отвернулся.

Это его клуб. Его стул – у окна. Это его место. И каждый, кто пожелает бросить ему вызов, ответит за это. Он вновь забирает себе то, что ему принадлежит, и начал он с доброго мнения брата.

Аластер повернулся к Майклу.

– Скажи мне, – промолвил Марвик, стараясь говорить ласково – так проще убедить Майкла в своих добрых намерениях, – как я могу исправить ситуацию?

Майкл откашлялся.

– Да ради бога, Элизабет хочет двигаться вперед! Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон! Что касается меня… наверное, время, вот что понадобится. И твоя компания, – ворчливо добавил он. – Помоги мне, господи! Но по какой-то безумной причине я, кажется, скучал по тебе.

– Тогда я, разумеется, готов разделить с тобой компанию, когда пожелаешь.

Майкл с удивленной улыбкой посмотрел на Аластера.

– Боже правый! Ты даже не пытаешься сбагрить меня на своего секретаря? Записать меня на прием? Да уж, что-то действительно переменилось. Кажется, я впервые в жизни вижу тебя смирившимся!

Аластер заставил себя весело рассмеяться, хотя его смех был отчасти удивленным, отчасти – сконфуженным. Потому что если его брат хочет видеть смирение – что ж, очень хорошо, пусть будет смирение.

Но, разумеется, вовсе не смирение заставляло его прямо держать спину («… если бы вы показали им хотя бы половину той своей сущности, которую демонстрируете мне», – сказала ему с презрением Оливия Джонсон), когда они разговаривали за портвейном и десертом, и уже вся комната пожирала их глазами. И позднее, в холле, когда они остановились, чтобы поделиться планами, Аластер понял, что в то время, как он испытывал раскаяние и был абсолютно искрен в своем желании написать жене Майкла милое письмо с извинениями, его чувства содержали больше абстрактной правды, чем претворенные в жизнь ощущения.

Стоя в холле, Аластер наблюдал за тем, как Майкл выходит из клуба, и у него появилось странное ощущение того, что он очень хорошо сыграл в этой пьесе: произнес нужное количество строк с необходимым количеством поддельной убежденности, и аудитория хорошо на это отреагировала.

Эта фальшь беспокоила герцога. Его отношения с братом никогда не были искусственными. Он любил Майкла. И даже сейчас он знал, что любит брата. Но он хотел снова почувствовать любовь к нему. Аластер хотел почувствовать что-то здоровое, цельное, хорошее. Более того, что-то истинное.

В свое время. Все в свое время.

Аластер прислонился к стене и, пользуясь преимуществом этого странного перемещения, стал наблюдать за тем, как проходящие мимо люди пытаются скрыть удивление при виде него. Старые знакомые, которые, должно быть, считали себя его друзьями, удивленно останавливались и спешили завести с ним разговор; они улыбались, похлопывали его по руке и всячески выражали радость по поводу встречи с ним.