Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

– Все изменилось, когда Сесар уехал учиться. В то лето он вернулся в Капрарола из Перуджи. Это был другой человек. Большой, широкоплечий, с бородкой, и ему просто хотелось заниматься с Хуаном тем, что он называл мужскими делами. Они охотились, рыбачили, возились со щенками и устраивали бои с молодыми бычками. А еще часами прятались по углам и хихикали над книгой, раздобытой Сесаром, «Диалогами Платона», как объяснил он мужу нашей матери, посвященными поведению молодых людей. Разумеется, это были никакие не диалоги, но книга оказалась на греческом, а сир Джорджио не очень хорошо знал этот язык. Мы по-прежнему спали на крыше, и я все так же уютно устраивалась у него под боком, но иногда Сесар поворачивался ко мне спиной и сердился на мою болтовню. Однажды ночью моя рука коснулась…

– Прошу вас, мадонна, мне не нужно знать всех подробностей!

– Я пришла в ужас, – продолжала она, – но он схватил мою руку и удержал там, и тогда меня одолело любопытство. Я всегда была любопытной. А вслед за любопытством возникло удовлетворение – я поняла, что могу повелевать им. Я больше не чувствовала себя брошенной. Все вернулось: мы с Сесаром одна команда, а Хуан и Джоффре – другая. Так все и оставалось, несмотря на жертвы. Перотто, Пантасилея, Джем…

Первые два имени ничего для меня не значили; они напоминали комедийных персонажей. Я вспомнила, как Чезаре изображал Джема, а мадонна умоляла его перестать, потому что ей было больно смеяться с перевязанной грудью.

– Джем?

– Ты, наверное, помнишь, отец унаследовал принца Джема, когда стал понтификом. А мы детьми пристрастились навещать Джема в его покоях. Знаешь, Виоланта, мы словно попадали в иной мир. Видимо, поэтому нам с Сесаром было там так хорошо, хотя Джему всегда больше нравился Хуан. Там даже воздух был другой. Он круглые сутки жег ладан, но это не был тот холодный, праведный запах, который мы вдыхаем в церкви, а пряный и душный, как солнце в пустыне, где родился Джем. Стульев у него не было, на полу лежали подушки, так что мы усаживались все вместе, брат султана и трое безродных бастардов, и ели сладости. И мы чувствовали себя настоящими цыганами в «кибитке» Джема. Вскоре Джем соблазнил Хуана. Он часто переодевал брата в турецкие одежды, тюрбаны и… трогал его. А нам все казалось ужасно смешным после вина, смешанного с маковым отваром.

Не потому ли мадонна при всей ее набожности всегда спокойно воспринимала наклонности Ферранте?

– Чтобы продлить веселье, мы им подражали. Сесар изображал Джема, а я Хуана. Сесару было восемнадцать лет. Он учился в университете, стал светским человеком, хотя его только что приняли в Священный колледж и заставили выбрить тонзуру. – Донна Лукреция захихикала. – Боже правый, как он ее ненавидел. Все время позволял ей отрасти, за что получал наказание. А меня прочили замуж то за одного, то за другого, и тетушка Адриана провела со мной беседу о долге жены. Хотя долг жены отличается от долга молодой женщины, влюбленной в собственного брата. Поэтому не могу сказать, будто мы не ведали, что творим, или что это не засасывало нас в болото греха, однако нам казалось, что… все правильно. Это был неизбежный конец пути, на который мы ступили с самого рождения.

«Джем позволял нам быть самими собой», – однажды сказал он мне.

– И поэтому он приказал убить Джема.

«Никогда не прощу французам то, что они убили Джема».

– Чезаре? – спросила я.

– Джем умер не от лихорадки. Он вообще никогда не болел.

– Но Чезаре любил Джема.

– Не так сильно, как меня или свою репутацию.

Я попыталась утешиться мыслью, что, по крайней мере, его тело не лгало, он по-настоящему желал меня. Потом я вспомнила его безукоризненную кожу, изящное сложение, красивый обман, с помощью которого это самое тело заразило мое своей болезнью.

– Он справлялся со всем, – продолжила мадонна, – но никогда не умел обуздывать свою ревность.

– Он отказался прийти на мою свадьбу. Мою первую свадьбу с Джованни Сфорца.

– Утром он явился ко мне в спальню, когда служанки меня одевали. Я была очень строга. Не позволила ему обнять меня. Мою кожу смазали лимонным соком для отбеливания, и я была липкой. Я сидела в сорочке, приставшей к телу, и смотрела, как он страдает. Но он сказал, что принес мне подарок. – Мадонна взяла в руки филигранную шкатулку, подняла с трудом, будто тяжесть. – Внутри лежал свернутый пергамент, перевязанный косичкой из золотой и медной проволоки. Когда я вынула пергамент, он сказал: «Вот теперь в шкатулке хранится мое сердце, пустое, без тебя». От этих слов я ударилась в слезы и перестала ломаться и кокетничать. Я была в ужасе от Джованни, от отъезда, от потери Сесара. Он меня успокоил. – Она печально рассмеялась. – Всю сутану вымазал лимоном…

– И он сказал, что вы не как тот теленок, не умрете, отделившись друг от друга, да? И разрезал подошвы на ваших бальных туфельках.

– Откуда ты узнала?

– Однажды он со мной честно поговорил, когда был в бреду.

– Мне очень жаль.

– Что было написано на пергаменте?

– Так, ничего особенного, обычные стихи одного каталонского поэта, который нам когда-то нравился.

Я разглядывала разбросанные письма, и из неразборчивых каракуль возникали образы, как иногда они возникают из облаков.

Не знаю, прочтет ли кто-нибудь еще эти строки, поймет ли он, что это правда. Я посмотрела на мадонну, сжимавшую пустую шкатулку обеими руками, сложенными так, как делают беременные женщины, охраняя свой живот.

– Расскажите мне о Джованни, – попросила я.