Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Я думала, присутствие Анджелы успокоит мадонну, но донна Лукреция едва обратила внимание на приезд кузины. Однако когда я захотела уйти, она запретила мне покидать комнату.

– Виоланта просто хочет покормить меня с дороги, кузина, – сказала Анджела, – и найти швабру, чтобы подмести пепел.

Донна Лукреция посмотрела на нее так, будто понятия не имела, кто она такая и о чем говорит, а потом покачала головой. К ее губе пристала прядь волос, она зацепила ее языком, втянула в рот и принялась посасывать. Это отвлекло ее, и мадонна позволила уложить себя в кровать.

– Тебе не кажется, что ее следует связать? – обратилась ко мне Анджела. – Пока не придет лекарь.

Но не успела я ответить, как донна Лукреция снова поднялась, отплевываясь от волос, и направилась к окну, бормоча про веревки, падения и о том, что из Чезаре мог бы получиться отличный математик, прояви он больше терпения. Я обогнала мадонну, захлопнула ставни и закрепила поясом, пока Анджела силой укладывала ее обратно в постель.

– Я пошла за лекарем, – заявила Анджела. – Все гораздо хуже, чем я ожидала.

– А чего ты ожидала?

Она бросила на меня странный взгляд, расчетливый и встревоженный, но не ответила.

Когда Анджела вернулась с лекарем, мадонна разбила флакончик духов и крикнула через дверь, что если сюда войдет кто-нибудь, кроме Анджелы, то она заколет его осколком стекла. Это были цветочные духи с ароматом жасмина, их запах заклубился вокруг мебели, потолочной лепнины, драгоценного распятия и прилип к нашей коже.

Донна Лукреция порезала руку, но когда я попыталась перевязать рану, она не позволила.

– Ты думаешь, это важно? – воскликнула она.

Фра Рафаэлло получил тот же прием, что и кардинал Ипполито, и даже сам герцог, который примчался на короткий визит из Генуи, где помогал французскому королю подавить восстание. Он был только рад поскорее уехать в Геную, ссылаясь на восстание. В течение двух недель мадонна никого к себе не подпускала, кроме нас с Анджелой. Она бесновалась, рыдала, звала Чезаре, иногда обращалась к нему на своем беглом непонятном каталанском, словно этим можно было вернуть его. Мадонна не позволяла нам переодеть ее из рванья, поэтому мы набрасывали на нее одеяла, а она таскала их за собой по полу, переворачивая мебель, скидывая книги и чашки, щетки для волос, украшения и пудреницы. Вскоре на полу образовалась липкая опасная кашица из пролитого вина, краски для лица и разбитого стекла. Мадонна пачкалась, словно малое дитя. В тех редких случаях, когда нам удавалось уговорить ее поесть, она заталкивала куски в рот пальцами и лакала воду из миски, а в результате губы и подбородок облепила толстая корка, которая потрескалась и раздражала кожу.

Если донна Лукреция засыпала, мы с Анджелой падали где придется и погружались в полусонное молчание, не имея сил говорить, и даже не пытались прибраться в окружавшем нас печальном хаосе. Я ждала, готовилась к собственной скорби, которая неминуемо должна была возникнуть, но она не приходила, во всяком случае, тогда. Горе мадонны, во всем своем диком размахе, видимо, заставило мое горе стыдливо спрятаться. Никто не смог бы соблюдать траур, как это делала она; по сравнению с ней даже троянские вдовы превращались в слабых подражательниц. А я устала, слишком устала, чтобы как следует погоревать о своей первой любви, отце моего сына, мужчине, чьи темные глаза и умная улыбка означали для меня целый мир.

Мадонна пристрастилась спать на полу, свернувшись калачиком и сунув в рот большой палец, как ребенок. Поэтому когда она проснулась и поморщилась от яркого луча света, проникшего сквозь щель в ставнях, первое, что увидела, – грязная сумка Хуанито. Он оставил ее, а я запихнула под кровать и совсем про нее забыла.

– Что это? – спросила мадонна, вынимая большой палец изо рта и вытирая об остатки лифа. – Что это? – повторила она, пока мы с Анджелой с трудом приходили в себя, пытаясь определить, куда она смотрит. – Под моей кроватью. Раньше этого там не было.

– Хуанито оставил. Не знаю, что там внутри.

Донна Лукреция поползла на боку, извиваясь, как змея. Дотянулась рукой до сумки и вытащила из-под кровати. Сумка раскрылась, на пол посыпались документы. Выцветшие и потрепанные, но почерк с петлями и росчерками, строчки, загибавшиеся вниз, нельзя было не узнать. Донна Лукреция села, откинула волосы с глаз, потом с ужасом взглянула на свою руку с обломанными ногтями и черными от грязи кутикулами, будто не узнавая.

– Оставьте меня, – велела она.

– Но… – начала Анджела.

– Вам нечего бояться. Ступайте.

Я отправилась к себе, намереваясь поспать. Тело сковала свинцовая усталость, однако ум был ясный, встревоженный ожиданием. Я вытащила из-под кровати дорожный сундук, достала письмо Чезаре, которое тот написал из Рима, и рисунок сира Леонардо. Сначала мне пришлось вынуть книгу рецептов моей мамы и письмо, полученное от Гидеона. Я удивилась, что сохранила его. Мне оно показалось странным и дерзким. В любом случае он давно должен был уехать.

Я разложила все эти предметы на своей кровати и уставилась на них, словно ожидая подсказки. Взяла в руки письмо Чезаре, перечитала, но элегантный слог, как всегда, остался для меня непонятным. Я отложила его в сторону, мой взгляд упал на рисунок – глаза, прикрытые тяжелыми веками, борода и усы, скрывающие изгиб рта. Чудесный рисунок, лицо узнаваемое, с легкой кривизной носа и мешками под глазами, но безжизненное, кусочек древесного угля и овечьей шкуры, секунда, пойманная и пришпиленная булавкой, как красивый мотылек.

– Мне жаль, – сказала я рисунку и внезапно пожалела обо всем, что мы не сделали вместе: о праздниках на катке, освещенном факелами, которые состоялись только в моем воображении, о летних прогулках в душистых садах, о неспетых песнях и неисполненных танцах, о стихах, какими так и не обменялись, и о всякой милой чепухе. Я всегда предполагала, что у меня будет будущее, а теперь вдруг его не стало, и все из-за удара какого-то наваррского меча. Прижав к сердцу рисунок, я опустилась на кровать среди прочих мелких напоминаний о моей земной жизни и расплакалась. Глаза жгло огнем, горло саднило, и мне уже казалось, будто я выплакала все слезы.

Я не подозревала о присутствии Анджелы до тех пор, пока она не села рядом на кровать и не обняла меня.

– Так-то лучше, – сказала подруга, гладя меня по волосам и спине, и протянула платок, вынутый из рукава, чтобы я высморкалась. – Нужно поплакать. – Я нашла утешение в ее ласковых словах и прикосновениях и попробовала улыбнуться, но она взглянула на меня серьезно. – После нападения на Джулио, – сказала она, – я внутри похолодела. Словно превратилась в статую или в одну из тех механических игрушек, что вывозят во время карнавала на платформах, – просто продолжала что-то делать. – Она неожиданно рассмеялась. – А ты меня осуждала.