Мэри Патни - Самая желанная

Ресницы мальчика затрепетали и сомкнулись над его голубыми, словно лазуриты, глазами. Диана Линдсей нежно коснулась темных волос сына, чувствуя их шелковистость, потом села на стул рядом с кроватью – дожидаться, когда он крепко заснет. Бо́льшую часть времени – когда она управлялась с неугомонным пятилетним мальчишкой, с его запросами и порой ужасно раздражавшим ее своим поведением, – она не думала о том, как сильно любит Джоффри. Но в такие периоды, как этот, когда у него случался сильный припадок, нежность переполняла ее, и даже больно было сознавать, как дорога ей его жизнь и насколько она хрупка. Болезнь сына причиняла Диане много беспокойства, и порой она приходила в отчаяние, однако неизменно брала себя в руки.

Вскоре дыхание Джоффри стало глубоким и ровным, и Диана встала, собираясь выйти из комнаты. Она могла бы просидеть так всю ночь, просто глядя на сына, но это было бы с ее стороны проявлением слабости. До тех времен, когда Джоффри покинет ее, чтобы пойти по жизни своим собственным путем, оставалось еще много лет, но она уже заранее знала, как тяжело будет его отпустить. Даже выходить сейчас из его комнаты было ужасно трудно… Но Диана упорно готовила себя к тому дню, когда Джоффри покинет ее, чтобы принадлежать уже самому себе, а не ей.

Выйдя из спальни сына в коридор, она услышала, что ветер задул порывами: окна задребезжали, словно протестуя против приближавшейся бури. Было всего четыре часа пополудни, но стало почти темно. Диана выглянула наружу – и не смогла разглядеть небольшой сарай, отделенный от коттеджа всего лишь двором. Обычно ей нравилась зимняя буря: она любила уединение вересковых пустошей, когда погода была слишком сурова для походов в поселок. В такие дни она чувствовала себя в полной безопасности – ведь если обитатели коттеджа не могли выйти наружу, то и никакие опасности не могли оттуда прийти. Безопасность являлась справедливой компенсацией за уединение и простоту жизни в этом отдаленном уголке Йоркшира.

Диана заварила себе чай и села с чашкой, наслаждаясь покоем. Третий обитатель коттеджа, Эдит Браун, очень сильно простудилась, и Диана отправила ее в постель отдохнуть до ужина. Официально Эдит считалась экономкой, но была в такой же степени и подругой, и учителем. Женщины делили все обязанности по дому – от приготовления пищи и доения коровы до заботы о ребенке. У Дианы на сегодня особых дел не было, и она могла провести этот вечер за книгой или же за фортепиано. Такая перспектива должна была бы ее порадовать, но сегодня она испытывала какое-то странное беспокойство, которое никак не могла объяснить. Прочные стены из серого камня противостояли ветрам вот уже больше двух столетий, а запасов еды и дров в коттедже хватило бы на несколько недель. И все же беспокойство заставило ее подойти к окну и выглянуть наружу. Кроме кружившихся за окном снежных хлопьев, ничего не было видно. Диана машинально отбросила с лица темно-каштановую прядь и попыталась проанализировать причины этого непонятного беспокойства. За годы жизни она усвоила, что игнорировать такие ощущения опасно. В последний раз у нее возникло такое же острое предчувствие опасности, когда Джоффри было два года. Диана тогда думала, что сын спал, но безотчетная паника выгнала ее из дома, и она в последний момент успела схватить сына и вытащить из ручья – он забрался туда, чтобы поиграть, и соскользнул в глубокую заводь, где неизбежно утонул бы. При одном воспоминании об этом ее сердце начинало тревожно колотиться.

Усевшись в виндзорское кресло возле камина, Диана закрыла глаза и, расслабившись, снова попыталась проанализировать свои чувства, вспоминая все возможные поводы для беспокойства за Эдит и Джоффри, а также мелкие неприятности повседневной жизни. В итоге получилось то же самое – ее одолевало какое-то смутное ощущение, которому она никак не могла подобрать определение. Однако казалось, что вовсе не опасность к ним приближалась: Диана была уверена, что их маленькой семье ничто не угрожало, – просто она каким-то образом чувствовала: вместе с вьюгой к ним приближается кто-то или что-то. А что, если… Диана содрогнулась. Она вдруг поняла, что надвигается то, чего она и боялась, и желала. Надвигалась перемена.

Мадлен Гейнфорд родилась и выросла в этих краях, на «макушке» Англии, но забыла, какими колючими бывали здешние ветра. Когда она покинула свой дом, ей было всего семнадцать и в ее крови бурлили страсти юности. Теперь ей было за сорок, и в тот момент, когда возница высадил ее на деревенской площади Клеведена, родная деревня показалась ей незнакомой. Однако сам Клеведен изменился очень мало, все перемены произошли в ней самой. При ней сейчас только небольшая мягкая сумка, висевшая на плече. Свой дорожный сундук Мадлен оставила на постоялом дворе в Лейберне – приближалась снежная буря, и если бы она стала дожидаться другого транспорта, более вместительного, то могла бы застрять на несколько дней среди незнакомых людей. А больше всего на свете ей хотелось умереть среди друзей.

Мадлен плотнее запахнула на себе подбитый мехом плащ, и почему-то ей снова вспомнился разговор, состоявшийся у нее с овдовевшей сестрой. Когда-то они были подругами – до того как Мадлен с позором покинула родной дом. Редкие письма, которыми обменивались сестры, были весьма сдержанными и касались только деловых вопросов, но Мадлен думала, что за прошедшие годы она послала домой вполне достаточно денег, поэтому могла рассчитывать на теплый прием по возвращении. Изабель рано овдовела, и если бы не деньги, которые посылала Мадлен, то ей и ее четверым детям пришлось бы туго.

Изабель открыла дверь – и замерла при виде младшей сестры. Удивление, написанное на ее лице, быстро сменилось гневом. Всего несколькими фразами, сказанными злобным тоном, Изабель Вульф ясно дала понять: хотя она милостиво принимала от сестры деньги, она не допустит, чтобы ее дети жили под одной крышей со шлюхой.

Ее последние слова все еще звучали в ушах Мадлен: «Ты сама постелила себе постель, и в ней лежал целый легион мужчин».

Мадлен никогда бы не подумала, что слова могут так больно ранить. Впрочем, ее никогда раньше и не называла шлюхой родная сестра. Только теперь, когда надежды больше не было, она осознала, как горячо надеялась на то, что найдет здесь убежище. Ее отчаяние и боль были так сильны, что она могла бы рухнуть на землю прямо на том же месте, если бы импульсивное желание бежать отсюда не оказалось сильнее.

Она могла бы за деньги найти себе пристанище в одном из других домов, но в этом не было смысла. Зачем покупать себе еще несколько месяцев жизни в окружении чужих людей, которые ее не любили?

Мадлен перекинула через плечо ремень сумки и пошла дальше – вверх по склону холма, по неровной тропинке, бежавшей вдоль ручья до верхней части лощины. Она ходила по этой тропинке в детстве, когда хотела сбежать от домашних дел; тут, в безлюдной долине, можно было часами сидеть, мечтая о жизни за пределами Клеведена. И будет вполне естественно, если сейчас она в самый последний раз пройдет по этой же тропинке.