Евгения Марлитт - Брак по расчету

Показались белые стены низенького домика. Вокруг него вилась песчаная дорожка, и весь он утопал в кустах роз чудных сортов. Тут цвели и благоухали карликовые и штамбовые розы, а с обеих сторон на дорожку склоняли ветки чайные розы под тяжестью бледных цветов, точно убаюканных кротким светом луны. С виду этот домик был таким легким, что, казалось, его снесет первый сильный порыв ветра вместе с тростниковой крышей и бамбуковыми столбиками веранды. Окна были большими, их защищали точеные деревянные решетки.

С опаской ступила молодая женщина на низенькую ступеньку веранды, пол которой был устлан циновками из пальмовой коры, они были такими гладкими, блестящими и свежими, как будто предназначались для охлаждения ног утомленного зноем индийца. Сквозь решетку окна пробивался свет лампы, подвешенной к потолку. Штора из пестрой плетенки опускалась до того места, где был сердцеобразный вырез в деревянной решетке. Через это-то отверстие Лиана могла увидеть большую часть комнаты.

У противоположной стены стояла кровать из тростника. На белых как снег простынях лежало необыкновенно нежное существо, лицом уткнувшееся в подушки, и потому трудно было понять, женщина это или ребенок. Мягкие складки белого кисейного одеяния почти полностью прикрывали ноги, чрезвычайно маленькие и мертвенно-бледные. Обнаженная до самого плеча, худая и тонкая, как у тринадцатилетнего ребенка, рука тяжело свесилась с кровати, широкие блестящие золотые браслеты охватывали запястье и руку повыше локтя и производили неприятное впечатление: казалось, они раздражают эту нежную кожу… Высокая, крепкого сложения женщина, стоявшая у кровати с серебряной ложкой в руке и упрашивавшая лежащую, стараясь придать своему грубому голосу мягкие интонации, была знакома Лиане – ее представили ей после брачного обряда как госпожу Лен, ключницу замка.

Ложка, которую женщина старалась держать подальше от своего чистого и нарядного фартука, конечно, была наполнена лекарством и приводила в ужас больную. Как ни уговаривала ее женщина, как ни гладила ласково по голове свободной рукой, больная не уступала.

– Не могу ничего сделать, Габриель, – сказала наконец Лен, повернувшись к той части комнаты, которую Лиана не могла видеть. – Ты должен поддержать ей голову… Ей во что бы то ни стало нужно уснуть, дитя мое.

Бледный мальчик, «козел отпущения» Лео, подошел ближе и осторожно попробовал просунуть руку между подушкой и лицом больной. При этом движении больная с ужасом подняла голову, и Лиана увидала худенькое, бледное, но вместе с тем прекрасное лицо. Лиану до глубины души потряс выразительный взгляд необыкновенно больших глаз, с мягким упреком и мольбою смотревших на мальчика. Мальчик отступил на шаг и опустил руки.

– Нет, нет, я ничего не сделаю тебе! – сказал он, и в его нежном голосе было столько горя и сострадания! – Не могу, Лен, ей больно!.. Лучше я усыплю ее песнями.

– В таком случае ты будешь петь до утра, – возразила Лен. – Когда ей так нехорошо, как сегодня, песнями ее не усыпишь, и ты это сам знаешь.

Она пожала плечами, но, видно, не имела духу принудить Габриеля помочь ей. Какое мягкое сердце билось в груди у этой, по-видимому, грубоватой женщины с резкими чертами лица, которая выглядела угрюмой и неприступной во время представления ее новой госпоже!

Лиана отворила дверь, находившуюся между двух окон, и вошла в комнату. Ключница испуганно вскрикнула и чуть не пролила лекарство.

– Подержите больную, – сказала Лиана, – я дам ей лекарство.

Внезапное появление стройной молодой женщины в белой одежде с аристократическими манерами буквально парализовало больную – она, не шевелясь, а только пристально глядя в склонившееся над ней миловидное лицо молодой женщины, беспрекословно приняла лекарство.

– Вот и все, мой милый, – сказала Лиана и положила ложку на стол. – Боль утихнет, и она заснет.

Лиана нежно погладила темную головку Габриеля.

– Ты, верно, очень любишь ее?

– Она моя мать, – с неизъяснимой нежностью ответил мальчик.

– Это бедные люди, баронесса, очень бедные, – вмешалась ключница.

Ни в голосе, ни в лице ее не было и тени той нежности и сочувствия, которыми несколько минут назад дышало все ее существо.

– Бедные? – переспросила молодая женщина и невольно указала на блестящие браслеты на руках, на дорогие ожерелья на груди больной, которая до сих пор не отводила своего восторженного взора от Лианы.

Теперь на ее лице читались страх и беспокойство, и она судорожно сжала левой рукой какой-то предмет, висевший на одной ниточке, по-видимому, серебряный флакон.

– Ну, ну, успокойся! Баронесса ничего у тебя не отнимет! – проговорила Лен резким и повелительным тоном. – Они бедны, баронесса, – снова обратилась она к Лиане. – Эти безделушки ведь не прокормят, – она указала на украшения, – да, в сущности, они ей и не принадлежат, и старый господин гофмаршал мог бы отнять их, если бы захотел. У нее нет никого и ничего на свете, и если она и мальчик получают здесь, в замке, приют и пропитание, так это исключительно из милости.

Поясняла она с такой беспощадностью, что у Лианы болезненно сжалось сердце, особенно когда Габриель, нагнувшись над матерью, осыпал ее нежными ласками – так беззащитного ребенка пытаются заставить забыть о причиненном ему горе… Прекрасная головка мальчика задумчиво склонилась набок. Его лицо со скорбными складками возле губ несло отпечаток терпения и рабского послушания, выработавшихся вследствие постоянных притеснений. Лиана могла бы спросить: кто эта необыкновенная женщина и как она попала сюда с ребенком, осужденным расти под таким страшным гнетом? Но страх снова услышать беспощадные объяснения ключницы заставил ее удовлетвориться тем, что ей уже стало известно. Она выложила из кармана на стол шоколадные фигуры.

– Это Лео передал тебе, – сказала она. – А еще я пришла сказать тебе от него «покойной ночи».

– Он добрый, и я люблю его, – отозвался мальчик, и губы его растянулись в привычной меланхолической улыбке.

– Это замечательно, дитя мое, но ты не должен более терпеть наказание за его шалости.

Она взяла его за подбородок и, приподняв головку, с любовью заглянула в его невинные глазки.

– Неужели у тебя хватает мужества всегда молча сносить несправедливость? – спросила она серьезно.

Некрасивое лицо ключницы вспыхнуло. Она, видимо, с минуту боролась с охватившим ее чувством умиления, но только одну минуту, а затем, глядя испытующе на свою госпожу, она сказала еще более резким тоном:

– Габриелю, баронесса, это вовсе не вредит, и если к нему несправедливы в замке, то он должен благодарить и за это и целовать руку, которая его карает… Он будет монахом, пойдет в монастырь, а там надо на всякую обиду молчать, как бы ни кипело гневом сердце… Маленького барона Лео он должен любить, ведь это он выпрашивает у гофмаршала позволения оставаться ему здесь, а то Габриеля давно бы разлучили с матерью.