Кристина Арноти - Все шансы и еще один

Лиза умело сочетала речь с паузами. Слушала она как профессионал. Благодаря такому умению слушать, ей удалось внушить своему отцу множество необычных идей, несколько коммерческих хитростей и рекламных находок. Во время какого-нибудь рассказа она произносила слова, служившие трамплином, возбуждающим воображение.

– Надо бы повести вас на какой-нибудь фильм Чарли Чаплина, чтобы вы повеселились, – сказал Лоран.

– Ой, не надо, Чаплин мне действует на сердце, погружает в тревожное состояние. Пугает меня. Подавляет своей способностью показать несчастье людское. Фильмы Чаплина вызывают чувство вины.

Он нашел, что Лиза Дрори способна дезориентировать. Ее фразы, даже самые невинные, открывали пути к мирам, где множество размышлений.

– Я не считаю, что надо придавать трагическое значение любому трюку… Если бы вы были более поверхностны, вы бы так не относились. Вы, должно быть, любите Вуди Аллена, правда? Все его считают гением. Я с трудом признаюсь: он мне кажется скучным. Это плохо?

Вдруг ей все это надоело.

– Я не могу быть веселой, господин Же. У меня умер отец. Недавно. От рака. Пять недель агонии. Он был примерно вашего возраста. Когда смотрю на вас, я думаю о нем и сержусь на вас, потому что вы – живой. Я просто завидую вашей жизни. В этом трудно признаваться, стыдно, я знаю. Извините, что я сказала вам все это. Мне кажется, будет лучше, если вы проводите меня до моей гостиницы.

Застеснявшись и сконфузившись, он сказал:

– Я вас понимаю. Вы правильно сделали, что сказали мне это. Я очень вам сочувствую.

В напряженной тишине она поднялась. Ей больше не хотелось быть приятной. А ему не улыбалась перспектива провести долгий ужин в обществе юной дамы, которую одолевало горе.

Официант-китаец наблюдал за ними. Он допускал, что этот европеец не очень деликатен. Ведь он заставил ее ждать, а теперь довел до слез.

– Время, – сказал Лоран.

Надо же было что-то сказать.

– Время – великий целитель. Поверьте мне… Вы молоды. Вся жизнь впереди. Постепенно… Сами увидите…

Он избегал разговоров о болезнях, о невзгодах, о семейных проблемах. Ему приходилось только присутствовать на светских похоронах известных людей. На этих церемониях, по обыкновению, в определенный момент он тоже обходил гроб, но сразу после этого с облегчением покидал пропахший ладаном дом, чтобы предоставить это место другим. Затем пожимал руки окружающим. Одев на несколько минут маску неизбывного горя, он скучал и произносил слова, избитые, как морская галька, типа: «Если бы вы знали, как мы были близки… Какая потеря! Мужайтесь!» или же «Я всем сердцем вам сочувствую. Вы увидите: время все ставит на место».

Лиза плакала с открытыми глазами.

– Нет ли у вас носового платка? – спросила она. – Я не взяла свой. Думала, что так я не смогу плакать.

«Идиотская женская логика, – подумал он. – Если у меня не будет огнетушителя, мой дом не сгорит».

Он пощупал карманы брюк.

– Есть платок, – сказал он. – Помятый, но чистый. Возьмите… Если бы вы могли перестать лить слезы, это меня устроило бы. На нас все смотрят.

– Мне наплевать, – сказала она спокойно.

И она высморкалась, как сморкаются солдаты. С громким «вруум».

– Продолжим обед, если хотите, – сказал он. – А потом вы вернетесь в гостиницу и спокойно поспите.

– Я не сплю спокойно. Принимаю уймище снотворных, – ответила она.

И добавила, прищурив глаза:

– По какой-то теории, от любви лучше спят, чем от лекарств.

Он почувствовал легкую неловкость. Врожденная застенчивость, передаваемая из поколения в поколение, мешала ему произносить слова, выражающие отношения между людьми, их чувства и физическое ощущение.

Она еще раз высморкалась.

– Я успокаиваюсь, – сказала она. – Теперь будет легче. Скоро пройдет.

Потом добавила:

– Господин Же, я знаю: я вам надоела. Боль других людей это как жмущая обувь: очень хочется от нее избавиться. Я не имею права вас обвинять только потому, что вы – живой. Но отец мой так любил жизнь, больше, чем вы.

– Откуда вы знаете?

– Догадываюсь.

Она вытерла глаза. «Скоро дело дойдет до салфеток, – подумал Лоран. – Потом до скатерти… А потом – до моей рубашки. Это ужасно, такое количество слез!» Один из сидевших за соседним столом, благожелательный швейцарец, повернулся к ним. Буквально на секундочку. «Еще немного, и он предложил бы свою помощь с большим красным крестом во взоре», – подумал Лоран.

– Что неприятно в печальных обстоятельствах, – пояснила Лиза, разжевывая слова, как учитель, чтобы ученики успевали записывать, – что неприятно, так это незащищенность от переживаний. Переживание выжимает вас как лимон. Мамина подруга хотела, чтобы я пошла к врачу, который может временно приостановить действие слезоточивых желез. Человек остается со своим горем, а глаза – сухие. Представляете, какой ужас?

Он ничего подобного не представлял. Ужин был невозвратно испорчен. Невозвратно. Надо было уходить любой ценой.

– Перестаньте плакать, – воскликнул он. – Меня примут за мучителя детей.

– Вы не настолько стары, – ответила она.

Она не поняла смысл шутки.

Слово «старый» прозвучало как шипение пережаренного масла.

– Я не намного от вас отличаюсь… Горе очищает. Но от него становишься ворчливым, и люди начинают вас избегать. Как же быстро им надоедают чужие невзгоды! Чем больше я плачу, тем старее выгляжу. Это вас устраивает? Нет?

– У вас очень специфичная логика, – сказал он.

Когда эта тема исчерпалась, он попытался создать хотя бы братскую атмосферу. Ни отец, ни любовник, ни старший брат, ни друг семьи. Всей семьи. Он скорчил гримасу. Доверенное лицо. Вот. Он вспомнил, что она говорила ему о демонстрации против ядерного оружия, о том, что он воспользуется этим ужином, чтобы приоткрыть дверь в мир молодых, о котором он мало знал.

– Не вернуться ли нам к моему изложению, – сказал он.

– Опять?

– Я хотел бы только узнать, что вы сохранили в памяти из этого дня. Какое впечатление произвели на вас те политические горизонты, которые я открываю? Какое будущее я обещаю?

– Вы хотите, чтобы я была искренна или говорила бы что попало?

– Будьте искренны, – сказал он.

Она задумалась.

– Вам, должно быть, непривычно…

– Что именно?

– Откровенность.

– Я вас слушаю.

– Вы не сказали ничего действительно интересного. Повторили банальности: равенство, социальная справедливость, немного об участии, но не слишком. Ни одного слова о главном. О сохранении жизни.

Весь в пыли, он пришел из бюро потерянных вещей, и ему было не до этикета. Эта девка была невеждой.

– Продолжайте!

Она высморкалась в ту часть платка, которая была еще сухой.

– Ваши рассказы не касаются людей моего возраста. Вы председатель? Ничего вы не измените.