Хорхе Исаакс - Мария

На следующий день, двенадцатого декабря, была назначена свадьба Трансито. Сразу же после нашего приезда Хосе известили, что в церкви мы будем между семью и восьмью утра. На венчание собирались мама, Мария, Фелипе и я, а Эмма решила остаться дома, чтобы приготовить подарки, которые надо было пораньше отправить в дом на горе и вручить новобрачным при возвращении из церкви.

Вечером после ужина сестра играла на гитаре, сидя на диване в конце галереи, возле моей комнаты, а мы с Марией разговаривали, опершись на перила.

– Тебя что-то тревожит, – сказала она, – но не пойму что.

– Может ли это быть? Разве ты не видишь, как я счастлив! Я только и мечтал снова быть рядом с тобой.

– Нет, ты стараешься это показать. Но я вижу то, чего никогда за тобой не замечала: ты притворяешься.

– Перед тобой?

– Да.

– Ты права. Очевидно, мне суждено притворяться всю жизнь.

– Нет, я не сказала – всегда, только сегодня вечером.

– Всегда.

– Нет, только сегодня.

– Вот уже сколько месяцев я всех обманываю…

– И меня тоже?… Меня? Ты меня обманываешь?!

Она старалась прочесть в моих глазах то, чего так боялась. Я рассмеялся, и она, смутившись, сказала:

– Объясни же мне.

– Не могу.

– Ради бога, ради… ради того, что ты больше всего любишь, объясни.

– Все и так понятно.

– Да нет же!

– Дай договорить: чтобы отомстить за то, что ты подумала, я бы никогда тебе ничего не сказал. Но ты попросила ради того, что, как ты, сама знаешь, я больше всего люблю…

– Я этого не знаю.

– Тогда считай, что я тебя обманываю.

– Нет, нет. Сейчас скажу. Но как я могу сказать это тебе?

– Подумай.

– Уже подумала, – проговорила Мария после минутного молчания.

– Тогда скажи.

– Я хотела бы, чтобы после бога и тебя самого… я хотела бы, чтобы ты любил меня.

– Нет, не так.

– А как же тогда? Ах! Значит, то, что ты говорил, правда?

– Скажи по-другому.

– Сейчас. Но если ты и теперь не захочешь…

– Что?

– Ничего. Не смотри на меня.

– Я не смотрю.

И тут она решилась прошептать едва слышно.

– Ради Марии, которая тебя…

– Так любит, – закончил я, сжав руки Марии, протянутые как бы в подтверждение ее невинной мольбы.

– Ну, теперь скажи, – настаивала она.

– Я обманывал тебя, потому что не смел признаться, как сильно тебя люблю.

– Час от часу не легче! Почему же ты не говорил об этом?

– Потому что боялся…

– Чего боялся?

– Что ты меня любишь меньше, меньше, чем я тебя.

– Поэтому? Ну, значит, ты сам себя обманывал.

– Если бы я сказал тебе об этом…

– Ведь глаза говорят все помимо нашей воли.

– Ты так думаешь?

– Этому научили меня твои глаза. Теперь скажи, почему ты сегодня такой грустный? Ты видел доктора в последние дни?

– Да.

– Что он сказал тебе обо мне?

– То же, что и прежде: больше это с тобой не повторится. Не думай ни о чем.

– Одно только слово: что еще он говорил? Ведь ему кажется, я страдаю той же болезнью, что моя мать… и, быть может, он прав.

– О нет! Никогда он этого не говорил. И потом, ты уже здорова.

– Да. И все же сколько раз… сколько раз я с ужасом думала об этой болезни. Но я верю, что бог услышал меня: я так горячо ему молилась…

– Вероятно, не так горячо, как я.

– Молись ему всегда.

– Всегда, Мария. Знаешь, ты права, я и в самом деле сегодня изо всех сил стараюсь быть спокойным, есть на то причина. Но, как видишь, ты помогла мне забыть обо всем.

Я рассказал ей о дурных известиях, полученных нами третьего дня.

– И еще эта черная птица! – воскликнула она, когда я кончил, и с ужасом оглянулась на мою комнату.

– Как можно так расстраиваться из-за пустяков!

– Меня расстроил сон, который я видела в ту ночь.

– Ты по-прежнему не хочешь рассказывать?

– Сегодня пет, в другой раз. Поговорим немного с Эммой, прежде чем ты уйдешь. Она так мила с нами…

Через полчаса мы распрощались, уговорившись встать пораньше, чтобы не опоздать в церковь.

Хуан Анхель постучался ко мне в дверь, когда не было еще и пяти. Они с Фелипе подняли такой шум на галерее, приводя в порядок сбрую и распределяя лошадей, что я пришел к ним на помощь раньше, чем они ожидали.

Но вот Мария открыла дверь гостиной: одну из принесенных Эстефаной чашек кофе она подала мне, пожелала доброго утра, а затем пригласила Фелипе взять вторую чашку.

– Ах, сегодня так! – сказал он, лукаво улыбаясь. – Вот что значит страх. А караковый просто бесится.

Мария была очаровательна, и глаза мои ясно ей об этом сказали. Изящную шляпу черного бархата, украшенную клетчатой лентой, стягивали под подбородком такие же ленты; к полям шляпы была приколота еще обрызганная росой роза; голубая вуаль прикрывала блестящие толстые косы. Одной рукой Мария придерживала черную юбку, опоясанную поверх черного жилета голубым кушаком с бриллиантовой пряжкой. Широкий плащ свободными складками ниспадал с ее плеч.

– На какой лошади ты поедешь? – спросил я.

– На караковом жеребце.

– Ни в коем случае! – воскликнул я испуганно.

– Почему? Ты боишься, он меня сбросит?

– Конечно!

– Да нет, я уже ездила на нем. Я ведь не такая, как раньше. Спроси у Эммы, я гораздо храбрее, чем она. Вот увидишь, караковый меня слушается.

– Но он никому не позволяет дотронуться до себя. А ты на нем давно не ездила, – он может испугаться широкой юбки.

– Обещаю даже не показывать ему хлыста.

Фелипе верхом на Чиво – так звали его гнедого жеребца – уже делал пробежку по двору, пуская в ход свои новые шпоры.

Мама тоже была готова к отъезду. Я помог ей сесть на любимую светло-рыжую лошадку, единственное, по ее мнению, кроткое существо. Не очень-то я был спокоен, когда подсаживал Марию на каракового. А она, прежде чем сесть в седло, потрепала по шее беспокойно перебиравшего ногами коня, и он замер в ожидании, жуя удила и прислушиваясь к легкому шелесту ее одежды.

– Вот видишь? – спросила Мария, уже сидя в седле, – он меня знает. Когда папа купил для тебя этого коня, у него болела передняя нога, и я каждый день следила, чтобы Хуан Анхель хорошенько ухаживал за ним.

Лошадь фыркнула, поводя ушами, она, без сомнения, узнала этот ласковый голос.

Мы двинулись в путь. Хуан Анхель следовал за нами, перебросив через луку седла узлы с туалетами, которые понадобятся сеньорам в селении.

Конь Марии, гордясь своей всадницей, казалось, хотел блеснуть самой легкой и плавной иноходью. Его агатово-черная грива струилась по изогнутой шее, а густая челка меж маленьких чутких углей то и дело прикрывала сверкающие глаза. Мария держалась в седле так непринужденно, словно ехала на смирном муле.

Через некоторое время Мария, очевидно, совсем перестала бояться. Заметив, что я уже не опасаюсь горячего нрава коня, она сказала мне тихонько, так, чтобы не могла услышать мама: