Жан-Жак Руссо - Новая Элоиза, или Письма двух любовников

В мгновение став поражена живейшим чувствованием опасности, коей я была подвержена, и состоянием честности и безопасности, в котором тогда себя находила, я поверглась на землю, и, воздев просящие руки мои к Небу, призывала Существо, которого там престол, и которое подкрепляет и разрушает, когда ему угодно, нашими собственными силами, данную нам вольность. Я хочу, – рекла я ему, – блага, которого ты желаешь, и коего един ты источник. Я хочу любить супруга, которого ты мне дал. Я хочу хранить верность, для того, что она есть первая должность, соединяющая семейство и все общество. Я хочу быть непорочна, потому что сие есть первая добродетель, питающая все другие. Я хочу всего, что сходствует с порядком естества, устроенном тобою, и с правилами рассудка, коим ты озарил меня. Я предаю сердце мое в твой покров и желания мои в твою руку. Направь все действия мои согласно с постоянной моей волей, которая есть Твоя не попусти более, чтоб мгновенное заблуждение превозмогло выбор всей моей жизни.

После сей краткой молитвы, первой, которую приносила я с истинным усердием, почувствовала я себя толико твердую в моих намерениях; мне казалось так легко и так сладко им последовать, что я увидела ясно, где должно мне искать отныне силы, в которой я имела нужду для сопротивления сердцу моему, и которой я не могла найти в самой себе. Я почерпнула из сего единого открытия новую доверенность, и оплакивала печальное ослепление, которое заставляло меня столь долго ошибаться. Хотя я никогда не была совсем без веры; но может быть лучше бы было не иметь ее вовсе, нежели иметь наружную, которая, не касаясь сердца успокаивает совесть; ограничивается обрядами, и заставляет верить в Бога в некоторые часы для того, чтоб оставшее время совсем ничего о нем не думать. Будучи строго прилеплена к общему Богослужению, я не умела ничего почерпнуть из него в свою пользу. Я чувствовала себя рожденною с добрыми склонностями и им предавалась; я любила размышлять полагалась на свой рассудок; не могши согласишь разума Евангельского со светскими мнениями, ни Веры с делами, я держалась средины, которая удовлетворяла мое суемудрие; я имела одни правила, по коим веришь, а другие, по которым действовать; я позабывала в одном месте то, о чем в другом думала; я была набожна в церкви, а философская дома. Увы! я была везде ничто; молитвы мои были только слова, рассуждения софизмы, и вместо истинного света я следовала ложному блеску обманчивых огней, кои вели меня в погибель.

Я не могу сказать тебе, сколько сие внутреннее правило, коего прежде мне не доставало, заставило меня презирать те, кои меня так худо руководствовали. Какая была их первая причина, и на каком основании они утверждались? Ежели счастливое побуждение влекло меня к добру, то сильная страсть восставала; но как она имеет свой корень в том же побуждении: то чем же могу я истребить ее? Если из рассуждения о порядке извлеку я красоту, добродетели, и достоинство ее из общей пользы то может ли все сие сравниться с собственной моей пользой? и что должно мне быть дороже, мое ли благополучие на счет ближних, или на счет моего их благополучие? Ежели страх стыда или наказания препятствует мне делать худо для моей выгоды, то для чего же мне не делать того тайно, тогда добродетель мне ничего сказать не может; и ежели я буду постигнута в преступлении, то наказана буду, как в Спарте, не за вину, но за не проворство. Наконец, хотя бы свойство и любовь к добру были начертаны природою в глубине души моей, то я наблюдала б сей порядок только до тех пор, пока бы он не был обезображен, но как мне увериться, чтоб я всегда сохраняла во всей целости сие внутреннее впечатление, не имеющее между существами чувствительными образца, с коим бы можно было его сравнить? Не известно ли, что непозволенные пристрастия развращают также рассудок как волю, и что совесть заражается и очищается нечувствительно во всяком веке, во всяком народе, в каждом частном человеке, по непостоянству и перемене предрассудков.

Обожай Превечного, мой достойный и мудрый друг; одним дуновением ты разрушишь сии мечты рассудка, которые имеют только тщетной вид, и убегают как тень от непоколебимой истинны. Ничто иначе не существует, как чрез того, который пребывает. Он дает цель правосудию, основание добродетели, цену сей краткой жизни, по воле его употребленной; он не престает гласить виновным, что тайные их злодеяния видимы, и вещает забвенному праведнику: добродетели твои имеют свидетеля; он-то, его-то неизменяемое существо есть истинный образец совершенств, которых в себе мы носим образ. Тщетно наши страсти обезображивают оной, все черты его с бесконечным Существом соединенные представляются всегда рассудку, и служат ему к восстановлению того, что обман и заблуждение в нем повредили. Сии различия мне кажутся не трудны; и довольно обыкновенного смысла, чтоб их найти. Все то, чего не можно отделишь от понятия о сем существе, есть Бог; а все прочее человеческое дело. Рассуждение о сем Божественном образце очищает и возносит душу, научает презирать низкие склонности, и превозмогать гнусные их влечения. Сердце, проницаемое сими высочайшими истинами, удаляется малых страстей человеческих; сие бесконечное величество отвращает от их гордости; сладость богомыслия отвлекает от земных желаний; и хотя бы неизмеримое бытие, о котором оно размышляет, не существовало, то и тогда бы еще полезно было непрестанно оным заниматься, чтоб чрез то более обладать собою, и быть сильнее, счастливее и благоразумнее.

Сыщешь ли ты чувствительной пример в ложных умствованиях рассудка, которой не опирается ни на что, кроме самого себя? Рассмотрим беспристрастно рассуждения твоих философов, достойных защитников порока, кои всегда прельщали только развращенные сердца. Не должно ли сказать, что нападая прямо на самые святые и торжественные обязательства, сии опасные толкователи вознамерились уничтожить вдруг все человеческое общество, основанное на верности договоров? Но рассмотри, каким образом извиняют они тайное прелюбодеяние. Оно, по их мнению, не причиняет никакого зла, даже супругу, которой о том не знает: как будто они могут быть уверены, что он и никогда знать не будет; как будто довольно уполномочить клятвопреступление и неверность, когда они не вредят другим; и как будто мало, чтоб возненавидеть преступление за зло, причиняемое от него тем, кои в оное впадают. Что же, когда не зло нарушить совесть, уничтожить совершенно силу клятвы и обязательств самых непоколебимых? Не зло ли, принудить себя сделаться лжецом и обманщиком? Не зло ли, заключать такие узы, которые принуждают желать ближнему зла и смерти? смерти даже тому, которого должно любить и с которым жить клялись? Не зло ли такое состояние, которое тысячу других преступлений всегда производит? Если б самое добро причиняло столько бедствий, то чрез сие одно злом бы уже стало.