Анна Карпи - Дорогие другие

Il mio cuore ha l’accesso stretto
il sangue non ci passa facilmente
o rigurgita o rimane dentro,
così gli altri non sanno
che passione ho per loro
che potrei
fermare anche gli ignoti per la strada
e dirgli
tutto quello che ho dentro e non mi passa —
e sarebbe la grazia.

Узок вход в мое сердце
кровь проталкивается с трудом
топчется больше на месте
и другие не знают
как я люблю их —
могла бы
любого на улице остановить
сказать сразу всё
что во мне замедлилось
и не проходит —
то была бы милость.

“Fosse stato mio padre un pescecane
mia madre una balena e lui avesse
sbranato i balenieri e io nuotato
nel loro sangue”.
Non è mia, l’ho presa da un poeta,
un genio disperato,
uno smodato – io non lo sono,
nemmeno questo sono.
“Fosse”, “avesse”, e fu tutto il contrario.
Ma anche in lui, nel genio,
sanguina la ferita dei genitori inetti:
gli amati, i maledetti.

«Был бы отец мой нарвалом
а мать китихой) —
порвал бы тех китобоев
и я бы плавал
в их крови»
не мои – это строки другого поэта
не смирившийся гений
безумец – этого нет
во мне – даже этого нет.
«Был бы, порвал бы» —
а было наоборот
и в нем
гении том
рана кровит родителей невиноватых
любимых,
проклятых.

Una madre io l’ho avuta,
viva ardente
sempre via con la mente
inetta a vivere.
Sarà stata poi lei?
Mai le ho dormito in grembo.
Era un uccello
che migrava
con le ali tarpate.
Così io non ho misericordia di me stessa,
e non ho niente che mi abbracci dentro.

Мать была у меня
молодая, живая
с неприкаянным сердцем
не умевшая жить.
Или это была не она?
(я никогда не спала у нее на руках)
Перелетная птица —
крылья подрезали ей
а она летала.
И до сих пор
нет во мне жалости к себе – ничего
внутри, что бы меня обнимало.

“Lei vive sola?”
Sì, nella casa di sempre,
nella casa dei miei.
“E sono morti entrambi?”
Per l’anagrafe sì —
e lei non torna e non sa
più chi eravamo noi.
Dopo le notti insonni
nel letto vuoto
dorme senza memorie
in capo al mondo.
Ma è di lui che ho paura.
A volte scricchiola
qualcosa nella stanza,
la stanza in fondo, la sua,
che tengo chiusa,
e io fisso la porta, e il gancio oscilla.

«Вы живете одна?»
Да, все там же, в родительском доме.
«Умерли оба?»
Свидетельство есть. —
Она не приходит,
не помнит уже, кем мы были —
после бессонных
ночей
в постели пустой
спит на краю Земли
без воспоминаний.
А его я боюсь.
В дальней комнате, той,
что была его и стоит закрытой,
пол заскрипит —
и я закрываю дверь
и смотрю, как дергается
щеколда.

“Lui era attore, ha detto?”
Un tempo sì. Poi scriveva soltanto.
Le mattine d’inverno che alle dieci
arrivava la posta,
a volte c’era un plico di ritorno,
raccomandato con lettera.
La risposta è breve,
in mezzo al foglio,
ala di carta ripiegata in quattro,
e che venga dai vivi
com’è strano,
e perché stamattina, dopo mesi?
Io guardavo sospesa.
Lui replicava la mattina stessa,
la sua replica al nulla,
due facciate,
a mezzogiorno l’andava a spedire.
Perché, diceva, mi fa bene reagire.

«Говорите, он был актер?»
Раньше. Пока не начал писать.
Помню зимние утра:
в десять обычно приходила почта,
редко – конверт:
возвратили рукопись.
Ответ короткий, в середине листа.
Крыло бумаги
сложено вчетверо.
От живых – это странно:
почему сегодня
утром после стольких
месяцев тишины?
Я смотрела молча.

Этим же утром он садился писать
свой ответ ничему.
На двух сторонах.
Днем ходил отправлять на почту.
«Просто мне будет лучше,
если отвечу».

Casa non vera,
casa dell’abbandono,
i letti disfatti fino a sera,
nessuno che compra da mangiare.
Lui sta nella sua stanza a sognare
con suo fratello Nietzsche,
lei in quella accanto e cuce,
e fantastica e parla
da sola d’ingiustizie patite,
e nessuno l’ascolta, sol l’inverno
coi suoi fiori di ghiaccio. E il mondo umano?
C’era una volta, in un paese lontano.
E la speranza?
È la bambina.
Poi ogni tanto un nonnulla
fa di loro due belve.

Дом призрак, дом забвенья,
постели не застелены
весь день,
и за продуктами никто не ходит.
Он в комнате своей —
в своих раздумьях
с собратом Ницше,
она в соседней, на машинке шьет
и бредит? – говорит сама с собой
о бедах и обидах.
Никто не слушает кроме зимы
с цветами изо льда. А мир людей?
Он был когда-то, но в другой стране.
А что – надежда?
Девочка она.
Какой-нибудь пустяк – и вместо них
двоих – два зверя диких.

Allegro corso di Porta Nuova
alle cinque di sera,
su nel cielo le rondini d’aprile
e all’ospedale è l’ora dei parenti.

Ogni sera io ci andavo
ebbra di me com’ero e in gran salute.
Lui soffriva? No
nessun lamento,
aveva Nietzsche sul comodino,
sto rileggendo, dice, Umano troppo umano.

Era un sogno quell’ora:
finalmente lui che sta con gli altri
come faceva un tempo, prima
del suo tremendo vivere per me.
Era caro ai vicini, si vedeva,
gente benigna gente come tutti,
le mogli sorridevano:
figlia sua, così giovane…
l’unica, eh?
E io che penso: lo tenessero qui,
io sarei ogni sera qui al suo letto.

I parenti alle sette se ne vanno,
e a me come spiaceva
d’andare via al passaggio dei carrelli,
nell’odore del cibo,
coi pazienti che vociano in saletta da pranzo
con la tv accesa. Come avrei voluto
restare a cena e restare ogni notte
con lui con gli altri in quel luogo sicuro.

Non è andata così.
Lui non c’è più.
Io sono sempre quella che alla morte non pensa.

Веселый переулок у Порта Нуова.
5 вечера,
в небе апрельские ласточки,
в больнице —
час посещений.

Я приходила сюда каждый вечер,
упивалась собой
и своим здоровьем.
Страдал ли он? Нет.
Ни единой жалобы.
На тумбочке – Ницше.
Перечитываю, говорил,
Слишком человеческое.
Тот час был как сон:
наконец он с другими,
как прежде, до этой
жуткой жизни ради меня.

Видно: соседи любят его – простые
милые люди.
Жены их смотрят с улыбкой:
Дочка. – Молоденькая совсем.
Единственная?
Я думаю: хоть бы
подержали ещё!
Я буду с ним каждый вечер.

В семь родственники уходят.
Мне нравились эти тележки,
пахнущие едой:
из столовой слышны
голоса пациентов,
телевизор включен,
как бы мне хотелось
остаться на ужин, остаться на ночь
здесь, где он рядом с другими,
в этом месте надежном.

Не получилось.
Нет его. —
Я осталась
прежней, той,
что не думает
о смерти.

Solo unghia di fuoco all’orizzonte
poi d’un tratto
è uscito intero, un disco palpitante
un piatto d’oro chiama la terra alla sua festa grande,
e poi arriva dentro la mia stanza,
dal davanzale al letto al mio cuscino
e tutto è d’oro.

Giorno della mia vita:
non è questo che conta e questa
mia stranissima salute
e la mia fede che per me non c’è fine?

Только что
огненный ноготь на горизонте
и вот – диск огня
золотое блюдо —
землю зовет на огромный пир
в комнату входит ко мне
подоконник постель подушка —
в золоте всё.