Анна Карпи - Дорогие другие

Может только это и значит —
этот день моей жизни,
моё страннейшее выздоровленье,
вера моя, что для меня бесконечна?

Ad uno ad uno se ne sono andati
i padri
di questa mia dissennata giovinezza
che non potrà aver fine, non potrà,
io non ce l’ho
un’altra età possibile.

Se n’è andato il tedesco
che leggeva con me Schiller e Goethe,
e che scriveva versi sui lillà —
credimi, bambina, la shoà
è soltanto un inganno.
O il nanetto, il dottore,
l’inventore di un farmaco anticancro.
O l’incazzoso S., il mangiapreti,
che di sabato sera a casa sua
ci parlava degli angeli della chiesa ortodossa,
dove frusciano ali e tutto è luce.
O G., o B., i più amati,
l’uno preda agli infarti ed infelice,
l’altro votato al bere
e all’andare in gloria e così sia.

Fame di padri, fame senza fine.
Non valevano quanto io credevo,
erano degli umani come tanti,
cari, bizzarri, vani, e la vecchiaia
aveva fatto pallidi gli sguardi
e svagati i discorsi. Ma che importa?
Com’erano davvero cos’importa?
Mai il vero mi ha interessato.

Один за другим
поуходили отцы
моей юности глупой,
она же кончиться
не может, не может,
нет у меня и не будет
другого возраста никакого.

Немец ушел,
читавший мне Гете и Шиллера,
писавший стихи о сирени,
поверь мне, девочка,
Шоа – это просто обман;
П. – этот карлик почти,
веривший, что изобрел
лекарство от рака;
страшный С., «людоед»,
знавший об ангелах
в православном храме
(ше лест крыльев
и всюду свет)
и любимейшие Д. и Б. —
инфарктник с несчастной судьбой
и спивавшийся «гений».
Как не хватает мне их —
бесконечно,
полубоги тогда для меня,
люди как все,
дорогие, чудны́е,
старость стирала
лица, взгляды
и приглушала слова.
Кто были на самом деле,
какая разница? —
«на самом деле»
никогда меня не волновало.

Mastro Eridano, milanese, padano,
nato in zona Centrale,
verso viale Brianza,
su, lascia la poltrona,
cosa c’entra il diabete
e che serve la moglie
e ottant’anni che sono?
Non hanno età i maestri,
hanno maestri e allievi mille anni
o dieci o due o nulla.
Su, prendi le tue penne
e la verga e la cappa di sciamano,
dimmi dove le tieni – dietro ai libri?
Tu sorridi: è vero, a parte il russo,
un tempo mi son dato alla magia.
Da qualche parte ancora, in un cassetto,
devo avere la pietra.
La pietra? E quale?
La filosofale.

Lo stormo è alto in cielo,
vieni,
non rimaniamo indietro.
A Mosca staccheremo dalla trave
il bellissimo Esenin suicidato,
e dalla tomba prenderemo Babel’
e Mandel’štam e Blok, i tuoi poeti,
poi oltre gli Urali tutti gli animali
nostri antenati, e Dersu Uzala.
In vita tua
hai fatto una
passione per le donne:
a Samarcanda avrai
la più bella del regno come sposa.

Tu sospiri:
ah, sei giovane tu! Io sono un vecchio.
Oh, non trovare scuse.
Fuori la cappa azzurra di sciamano!
Azzurro, azzurro, gioia dell’abisso.

Эридано – Учитель,
итальянец, миланец
коренной (родился
возле viale Brianza),
ну же, оставь своё кресло,
диабет ни при чем,
и зачем жена,
когда тебе восемьдесят?
Учителя не имеют возраста:
учителям,
ученикам может быть
тысяча, десять, два и нисколько.
Бери свои перья,
трость и шапку шамана —
где ты прячешь ее,
за книгами, может?
Улыбаешься: да, было дело,
русский, магия, да…
там в ящике где-то,
посмотри, должен быть и камень.
Какой?
Философский.

Стая уже в облаках,
пойдем, что нам делать
в доме? – В Москве
оживим Есенина, выйдет
Бабель к нам,
Блок, Мандельштам,
поэты твои,
за Уралом все звери —
наши братья меньшие,
Дерсу Узала.
Ты всегда любил женщин —
в Самарканде тебе
найдется прекраснейшая
из прекрасных.

Э, – вздыхаешь, —
молодая ты, я старик.

Всё отговорки.
Давай сюда синюю шапку.
Синий-синий – радость
шаманская, бездна.

Una lettera giunta ieri sera
sul mio tavolo,
indirizzo, testo, tutto scritto a mano:
una scrittura come una foresta
inquietata dal vento che rovina dall’alto,
un rotolare in basso, lunghi rami
e ramoscelli storti con dei buchi,
qua e là come uccelli le maiuscole.
Viene da Ratisbona, la Franconia profonda,
la Germania di fiaba.
“Non vedo più, leggo poco, mi stanco”:
così il vecchio alla sua antica allieva.

Non scrive più quell’altro, è in Garfagnana
accudito dai figli,
li fa impazzire per sedersi dritto,
si abbandona, lo sgridano,
parla dei suoi autori, di Tolstòj e di Puškin,
e non ricorda se ha pranzato o no.

L’antica allieva s’impressiona e dice
per me sarà diverso,
e prende il largo come un’anatrella.

Пришло вчера вечером,
лежит на столе,
всё – даже адрес – написано от руки,
почерк как бурелом:
сучья, дупла, коряги,
робкие птицы.
Из Ратисбоны – Франконии средней,
сказки немецкой.
«Не вижу почти, не читаю,
нет сил ни на что», —
пишет старик давней своей ученице.

Тот другой, в Гарфаньяне,