Ояр Вациетис - Экслибрис

Ах ты, езда
через тот лес,
что никому не объехать.
Ах ты, непоправимое,
что может случиться
спустя мгновение или два.
Ах ты, трос,
что, должно быть, натянут
за поворотом.
Ах ты, выстрел,
столь неожиданный,
что глазом и не моргнешь.
Ах ты, рука моя,
пустая
против той,
в которой оружие.
Ах ты, оружие,
когда тебе хочется, ты
// блюешь свинцом.

Ах ты, чувство,
в котором и страху-то,
что капля воды
на ведро молока,
но все же мутит.
Ах ты, великое бессилие,
жуком о стекло
до головокруженья,
против случая не попрешь.
Ах вы, высиженные бессильем
вши-мурашки,
ползущие по спине.

Ах, влажный ужас
отчаянья,
когда они станут мучить тебя,
войну по-другому видевшую,
как они смеют тебя –
нездешнюю
здешние…
Ах, беспартийные стоеросовые дубы,
для вас едины
пропасти страсти
и преступления…

Ах вы,
сны о войне,
о войне после войны,
у вас свой заграничный паспорт
для путешествий во мне,
и мои пограничники
не имеют вас прав задержать,
// есть чья-то виза в том паспорте.

И кто посчитается с тем,
что моей визы
там нет
и не будет.

Как так –
не стремиться на Север?
Кто бы к чему ни призывал,
но может ли дитя
не стремиться к речи,
может ли цветок не быть
цветостремительным?

Ведь там в мерзлоте
лежат мои мамонты,
ведь там мои штурманы
мерзли и замерзали.
Север это вам не ремесло,
не экскурсия,
для меня он как для компаса –
краеугольный камень.

Как и северное сияние,
доверие не разрубишь
на части
и с любви не получишь сдачи
или размена,
один-единственный раз
будешь оставаться безучастен
к зову ближнего –
// по смерти.

Избыток жидкости вымерзает –
даже слезы,
наши жилы здесь
скручиваются
перекрестно,
парсеки космоса съеживаются
и облезают,
чтобы дошло, наконец,
как это все-таки меж людей
честно.

Я топаю в самой гуще
по магазину,
по рынку,
в кино на поганый фильм –
мне нужно густую краску.

К черту прозрачную акварель.

Мне нужно краску
грязную,
глинистую –
писать тяжелого человека.

О которого пачкаются
глаза и мысли.
Который сам
в помоях из чаши жизни
крепко увяз
и липнет к нашим подошвам.

Но глаза видят,
мысли бегут,
планета вращается,
и нашей походке
пока еще присуща легкость косули.

Потому-то нельзя мне
тяжелого человека писать
легкой краской –

господи, так ведь недолго
зажилить
центнер-другой.

И вот я топаю
за плотной краской –
писать тяжелого человека,
его значительность,
его беспомощность,
нашу нежность
и нашу силу.

Был на лице, мелькнувшем навстречу,
изысканно странный рисунок замечен…

И на пути, к горизонту ведущему,
все становится проще
и лучше.

Вечер, что прежде был хмуро насуплен –
теперь светлячками
зелеными сыплет.

Так.
возьми и дай мне,
пылинке скучной,
летучую, как небо и запахи,
душу.

Сползает с вершин твоих льдов пелена
и можно увидеть
улыбку вечности.

Я наверху.
Сфокусирован на
ангельском вечере, мной не замеченном.

Дьявольский вечер,
вот вьются по ветру
по-над Ригой башни
// тройками.

А был единственный –
не забыли –
изысканно странный рисунок из лилий.

К вечеру мельник белый весь
в муке с головы до
ног.

И облаком улетело все
то,
что смолото в срок.

И стол еще теплый
от хлеба и неба погасших
войн.

И мельник растапливает печь
и молча смотрит
в огонь.

Эй, а ну-ка, тише пусти коня
мимо мельника,
который смотрит в огонь.

Но не останавливайся, ни всадник, ни пешеход, –
как бы ты сам не начал смотреть
в огонь.

Там, понимаешь ли, знают без тебя
время призвать своих
заглянуть
в огонь…

Я искал покоя
по всей комнате,
залезал под диван,
ворошил старые книги
и разобрал телевизор.

Но я же пристраивал его,
стараясь
оставить под рукой
на всякий
пожарный!

Чтобы не сгнил,
не достался мышам
и юным натуралистам,
эти препарируют сразу,
ну а кому тут нужен покой
с худым животом?

В данный момент
я отклеиваю марки
от старых конвертов.

Иногда под ними что-нибудь есть.

Давай я проведу тебя
сквозь
триумфальную арку сиреней,
процедим сквозь нее
нежную розу майских
рассветов.

Я не любитель букетов –
нет вазы проще и откровенней,
нет более пьянящего
напитка, чем этот.

Давай напьемся им до
обнаженности душ
и дыханий,
а после умоемся грозой,
цветущей
с утра.

И мы определенно
станем такими нами,
которым уже больше незачем
умирать.

Меня отыщешь синей лунной ночью
и вымолишь мне у сосны прощенье,
и, как туман, опасность рассосется
что в бритвах льда звенела под ногами,
как выводок холодных диких пчел.
Меня под ветром из кусочков сложишь
на бесконечно сером поле снежном.
Мы в этой жизни и по смерти вместе,
тот, кто спешит, в отставшем остается,
чтобы по нам сквозь васильковый пепел
взошла тоски горячей синева,
в которой любят кувыркаться черти,
когда едва родившийся слепой комочек вдруг
пару васильков ко лбу приложит
и видит, что в высоком небе сотни
пылающих хвостов обращены к земле.

Береженого бог бережет –
перед мертвой птицей
я обнажаю голову.

Быть может, ее убил голод
в тот час, когда я
доедал свой завтрак.

Быть может, мороз
в тот час, когда ты
натягивала перчатки.

Само собой, я тут вообще
ни при чем, –
береженого бог бережет,
так или иначе, Он смотрит.

В конце непопулярной улицы,
на невоспетом углу,
на неприметном дереве
сгрудились птицы,
отправляясь на юг.

В их измученных
силуэтах
прочитывалось тяжкое бегство
от морозов.