Ояр Вациетис - Экслибрис

К чему бы я ни шел,
я иду пешком.

Я ведь хочу прийти,
вовсе не –
появиться.

Вне верст усталых.
Вне снов одиноких.
Вне встреч с собой.
Вне тоски
по тебе.

Я ведь хочу зайти,
вовсе не –
заявиться.

Вне расстояний.
Вне обочин.
Вне звука шагов,
твердящих
непроизносимое.

Да, я стоптал немало
подметок,
но не затоптал ни одного
человека.

Проехала машина
с каким-то там углем…

Я всю жизнь нет-нет
да и вспомню
ту машину с каким-то там углем.

Я изжаждался по одиночеству,
и я встретил
одиночество ночи в черной накидке.

Одиночество порою необходимо,
но я захлебнулся им
и начал тонуть.

По одиночеству
может идти лишь умеющий плавать.
Мне было позволено
лишь пригубить…

Но тут прошла
машина с каким-то там углем.

Нет, не пройти мимо
// того антрацита.

Не я эту
кучу вырыл,
та куча не станет мой дом
согревать.

Зато антрацит добыт
в точно таких же шахтах,
какие сам прорубал.

По точно такому же аду,
черному,
с блуждающими огнями,
за словом идут,
за поэзией
и за любовью.

И часто в местах добычи
на поверхность земли
выходит только глухой раскат.

Из черного колодца счастья
выносят самих углекопов,
и неподобающе черными,
с неподобающе светлыми глазами,
они выглядят
в полуденном солнечном блеске…

Вовсе я не из тех,
кто мог бы сидеть здесь с лупой,
однако сижу.
А у меня ведь еще инструмент есть –
// только спрятан внутри.

Так долго я здесь сижу,
что кусок антрацита
уже перерос Гайзинькалнс,
потом Эльбрус
и теперь, противно
поблескивая, как автоген,
высится
над Гималаями.

Больше не сыщешь сходства
со стеклянной горой,
где конь золотой годится.

Ни с чем больше нету сходства –
того, что я ощущаю,
тоже не объяснишь.

Нет,
пока я не подобрался
к бесконечному,
но определенно ползу вперед.

Не то, чтобы я понимал
бесконечность,
однако вижу,
откуда растет антрацит,
и чувствую то, что положено,
глядя на звездные пляски…

Что-то в них от меня самого,
так же, как в черном
искрящемся антраците
или Млечном пути,
научиться ходить
по которому пока невозможно.

Я превратился
в одно-единственное серое око:
из серых луж
пьют серые голуби;
серый дождик
серые лужи
вгоняет в серую дрожь;

на горизонте
из серых башен
серая клякса…

Серый туман,
клубясь, наползает,
как пепел пожарища…

Я превратился
в одну-единственную серую ноздрю:
ворсинки шарфа
меня щекочут –
как в двигателях сожженный бензин;
серые пятна
на досках лесов –
как будто плотник прошелся;
запах гари –
вчера в этом городе
день загорелся, скроенный наспех,
и я в это
серое утро
// вчерашний угар вдыхаю.

Он – старый солдат,
проснувшийся от всего только лишь
боли в костях,
ноющих к перемене погоды
в местах ранений,
которые многих на той войне выжгли
дотла, –
он тоже чует запах горелого.

Он – мчась по ступенькам –
еще выстраивает те формулы,
что заставят шататься фундамент физики,
скрепляя который,
сгорели многие, –
и снова воняет гарью.

И по всей квартире,
по всей улице,
по всему городу
паленого серый запах.

Я просыпаюсь
в час предрассветных сомнений
и по уши зарываюсь в серый и рыхлый пепел,
по которому мы ежечасно
и ежеминутно
бредем к своим
собственным радугам.

Мы каждое утро,
порядком еще не проснувшись,
влезаем в этот
вчерашний
густой серый пепел
и, почти не задумываясь,
трамбуем его,
превращая в асфальт на сегодня.

Все выбираю – с какой стороны
войти, возвращаясь, в Ригу?
И еще – в какую –
бодрую или сонную, в лучах солнца
или лучащуюся огнями?

Это ведь важно – как войти.
Таким образом,
как именно того хочется,
чем именно дышится –
травой луговой или же
сеном, алый ты
мак или камня холод.

Такое богатство – когда есть из чего
выбирать среди
отсутствий и расставаний,
щекочущих спину
жарких мурашек,
когда Рига входит в сон миражами.

Тогда неважно – сладким ли, горьким,
лишь бы – пробиться
туда, где сердце прописано –
пролиться дождем
или кротом прорыться.
Это, похоже, единственное, к чему
никак не привыкну.

Ах, вы,
сны о войне,
о войне после войны,
так долго не шли вы,
а теперь идете,
так неоспоримы,
как родимые пятна,
по телу живому
с кожей выжженная печать.

Ах ты,
войну по-другому видевшая
и меня сейчас
ежесекундно видящая,
следом за мной идущая,
зачем ты входишь
в сон этот,
мне одному устрашающе свойственный,
так, как свойственны
остальным язва и головные боли?

Ах ты,
вечное возвращенье назад,
несгибаемо честное,
неважно
день ли, ночи ли черный деготь.
Ах ты, запретная невозвратность,
аистовая трясина
домой зовущая,
// из совестей совестливейшая –

Ах ты, непроглядная ночь,
ах ты, шлюха,
мальчишкам и бандитам,
ах ты, автомобильчик,
не газик, не грузовик,
из тех машин,
что мы изобретаем
во сне.
Ах ты, дорога,
сквозь черную ночь,
с вырубленными огнями,
лишь по наитию.