Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— О, какая там убийца! — рассмеялась Констанс. — Просто мой знакомый был в нее влюблен, прочел в газетах, что она вышла замуж, и через три дня скончался.

— Какая старомодная история, — покачал головой Крейг.

— Он и сам был старомоден. Восемьдесят два года, — пояснила Констанс.

— Откуда ты знала восьмидесятидвухлетнего старика? — удивился Крейг. — Тебе, конечно, нравятся люди постарше, но это уж слишком.

— Старика звали Кеннет Джарвис.

— Железные дороги.

— Железные дороги, — кивнула она. — Помимо прочего. В числе многого другого. Один мой поклонник работал с внуком Джарвиса. Не хмурься, дорогой. Это было до тебя, задолго до тебя. Старик любил окружать себя молодежью. Он владел огромным чудесным домом в Нормандии. Когда-то у него были и скаковые лошади. Он давал роскошные приемы, и по уик-эндам к нему съезжались сразу по двадцать — тридцать гостей. Веселились как могли: теннис, купание, катание на яхтах, выпивка, флирт — словом, что пожелаешь. Компании подбирались на диво веселые. Если не считать старика. Когда я впервые его увидела, у него уже начинался маразм. Ронял еду, обливался, забывал застегивать ширинку, засыпал прямо за столом и храпел так, что мухи дохли, ухитрялся за десять минут рассказать одну и ту же историю три раза.

— За удовольствия нужно платить, — наставительно заметил Крейг.

— Люди, давно его знавшие, ни на что не обращали внимания. Утверждали, что когда-то он был обаятельным, щедрым, воспитанным человеком. Страстным коллекционером книг, картин, хорошеньких женщин. Он овдовел совсем молодым и больше не женился. Мужчина, с которым я туда ездила, как и ты, говорил, что нужно платить за те радости, которые старик всю жизнь дарил людям, и что видеть, как он брызжет слюной, или слушать один и тот же рассказ три раза подряд — совсем уж не такая высокая цена. Особенно еще и потому, что дом, развлечения, еда и напитки ничуть не изменились и по-прежнему оставались великолепными. Так или иначе, только дураки смеялись за спиной старика.

— Не дай мне, Господи, — взмолился Крейг, — дожить до восьмидесяти.

— Дослушай до конца. Как-то на уик-энд приехала бывшая любовница Джарвиса со своей дочерью. Той девушкой, которую ты только сейчас видел.

— Не дай мне, Господи, дожить до семидесяти!

— Он влюбился в нее. Настоящая старомодная любовь. Каждый день цветы, приглашения на яхту матери и дочери и тому подобное.

— Но чего добивались мать и дочь? — допытывался Крейг. — Денег?

— Вряд ли. У них было свое состояние, и немаленькое. Думаю, они просто проникли в те круги общества, где иначе никогда бы их не приняли. Мать держала дочь в узде. Ее единственный козырь. В то время девушке было девятнадцать, а вела она себя как пятнадцатилетняя. Так и казалось, что, знакомясь с кем-то, она сделает реверанс. Встреча с Джарвисом помогла ей повзрослеть. Кроме того, согласись, лестно разыгрывать роль хозяйки на званых обедах, быть центром всеобщего внимания, отделаться от материнской опеки. Стать предметом обожания человека, который в свое время знал весь свет, рассказывал обо всех анекдоты, крутил романы с известными красавицами, управлял сотнями людей. Кроме того, он ей нравился, возможно, она даже по-своему его любила и была в восторге от своей власти над ним. А он словно по волшебству переменился, помолодел, ожил, больше ничего не забывал, выпрямился, перестал шаркать, не сипел и не храпел, одевался безупречно, проводил всю ночь на ногах, а утром был свеж как роза.

Люди, разумеется, все подмечали и злорадствовали. Впечатляющее зрелище: восьмидесятидвухлетний человек тает от любви к девятнадцатилетней девушке, словно она его первая любовь и он приглашает ее на первый бал… Но я своими глазами видела все это и была тронута. Время для него словно повернуло вспять. Он снова вернулся в свою молодость. Разумеется, двадцати— или тридцатилетним назвать его было нельзя, но пятьдесят пять — шестьдесят вполне можно было дать.

— Но ты сказала, что он умер, — напомнил Крейг.

— Да. Она встретила того молодого человека, с которым ты ее видел, и забыла о Джарвисе. Даже не сообщила о своем замужестве. Он узнал обо всем из светской хроники. Уронил газету на пол, лег на постель, повернулся лицом к стене, и через три дня его не стало.

— А по-моему, чудесная, трогательная история, — объявил Крейг.

— Верно. На похоронах один из его приятелей сказал: «Ну разве не прекрасно? В наше время умереть от любви в восемьдесят два года!»

— В наше время.

— Мог ли этот старик желать лучшего? — задумчиво вздохнула Констанс. — Он пережил напоследок восхитительные, легкомысленные, веселые восемь месяцев или около того и так благородно, так возвышенно ушел. Ни кислородной подушки, ни докторов, топтавшихся у больничной койки, ни трубок, ни аппарата искусственной почки, ни переливаний крови — только безграничная любовь. Естественно, девушку никто ни в чем не винил. Только завидовали ее мужу. И старику. Обоим. У тебя глаза как-то странно блестят.

— Я думаю.

— О чем?

— Если бы кто-то пришел ко мне с пьесой или сценарием, основанными на истории этого старика, — признался Крейг, — наверное, я поддался бы искушению поставить его. Только никто ничего не принесет.

Констанс допила шампанское.

— Почему бы тебе самому не попробовать написать? — неожиданно спросила она.

Впервые за все время их знакомства она пыталась подтолкнуть его к какому-то решению, а Крейг впервые осознал: она знает, что так жить, как живет он, больше невозможно.

— Над этим нужно поразмыслить, — пробормотал он и заказал выпивку.

Утром он прогулялся по набережной Сан-Себастьяна. Дождь прекратился. Но ветер дул штормовой, в воздухе пахло морем; большая скала, возносившаяся в заливе, походила на осажденную крепость, о которую разбивались волны-захватчики. Когда он пересек мост, у берега реки пенился свирепый прилив, словно здесь кипела схватка между океаном и сушей у самых врат суши.

Припоминая по предыдущим поездкам, куда нужно свернуть, он зашагал в направлении большой арены для боя быков. Сезон уже кончился, и арена, огромная, пустая, выглядела заброшенным храмом давно забытого кровавого божества. Ворота были открыты. Слышался стук молотков — звук эхом отдавался в темных пустотах под трибунами.

Он поднялся по проходу, облокотился на barrera [26] Первый ряд мест для публики (исп.). . Посыпанный песком круг казался не золотистым, как на других аренах, а пепельно-серым. Цвет смерти. Он вспомнил слова матадора: «Это единственное развлечение, которое у меня осталось. Моя игровая площадка».

Слишком старый для жестокой корриды, его друг, со шпагой в руках и в окровавленном костюме, с застывшей восторженной улыбкой на красивом, изборожденном шрамами старом и одновременно молодом лице, сегодня, в сотнях миль к югу отсюда предстанет разъяренным быком с острыми рогами. Нужно послать ему телеграмму: