Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Фальконетти старался не заходить в кубрик, если знал, что Томас там. Однажды, когда он не сумел вовремя улизнуть, Томас не ударил его, но сказал:

— Сиди здесь, скотина. Я приведу тебе компанию.

Он спустился в каюту Ренвея. Негр был один.

— Идем со мной, — сказал Томас.

Напуганный Ренвей последовал за ним. Увидев Фальконетти, он попятился назад, но Томас втолкнул его в кубрик.

— Мы просто посидим как воспитанные джентльмены рядом с этим джентльменом и послушаем музыку, — сказал Томас. В кубрике играло радио.

Томас сел справа от Фальконетти, а Ренвей — слева. Фальконетти не шелохнулся. Тупо сидел, опустив глаза на неподвижно лежащие на столе здоровенные ручищи.

— Ну ладно, на сегодня хватит. Теперь можешь идти, скотина, — наконец сказал Томас.

Фальконетти встал, не глядя на наблюдавших за ним матросов, вышел на палубу и прыгнул за борт. Второй помощник капитана, который находился в ту минуту на палубе, видел это, но был слишком далеко и не мог помешать ему. Судно развернулось, и с полчаса они без особого усердия кружили на месте в поисках, но море было слишком бурным, а ночь слишком темной, и найти Фальконетти не удалось.

У пирса Томас и Дуайер взяли такси. «Угол Бродвея и Девяносто шестой», — сказал Томас шоферу. Он сказал первое, что ему пришло в голову, но, когда они уже подъезжали к тоннелю, он сообразил, что угол Бродвея и Девяносто шестой совсем рядом с домом, где он когда-то жил с Терезой и сыном. Его совершенно не волновало, что он, быть может, больше никогда в жизни не встретится с Терезой, но тоска по сыну подсознательно заставила его дать шоферу этот адрес — а вдруг он случайно увидит мальчика!

Пока они ехали по Бродвею, Томас вспомнил, что Дуайер собирается остановиться в общежитии Христианской ассоциации молодых людей на Шестьдесят шестой улице и будет там ждать от него вестей. Томас ничего не говорил Дуайеру про гостиницу «Эгейский моряк».

— Ты ведь скоро сообщишь о себе, Томми, да? — беспокойно спросил Дуайер, вылезая из такси.

— Не знаю, это не от меня зависит. — И Томас захлопнул дверцу машины. Ему сейчас было не до Дуайера с его слюнявыми благодарностями.

Выйдя на углу Парк-авеню и Девяносто шестой улицы, Томас подождал, пока машина скроется из виду, поймал другое такси и велел шоферу остановиться на перекрестке Восемнадцатой улицы и Четвертой авеню. Когда они туда прибыли, он прошел один квартал, повернул за угол, затем возвратился назад и только после этого зашагал к гостинице.

Пэппи стоял за конторкой. Увидев Томаса, он ничего не сказал, а просто дал ему ключ. Томас быстро поднялся на третий этаж в номер, указанный на ключе, бросил на пол сумку, лег на продавленную кровать, застланную горчичного цвета покрывалом, и уставился на трещины в потолке.

Через десять минут раздался стук в дверь. Так стучал только Пэппи. Томас встал и открыл ему.

— Есть какие новости? — спросил он.

Пэппи пожал плечами. За темными очками, которых он не снимал ни днем, ни вечером, трудно было определить выражение его глаз.

— Кому-то известно, что ты здесь, — сказал Пэппи. — Вернее, кто-то пронюхал, что ты останавливаешься здесь, когда бываешь в Нью-Йорке.

Кольцо замыкалось. У Томаса пересохло в горле.

— Ты это о чем, Пэппи? — хрипло спросил он.

— Дней семь-восемь назад сюда приходил какой-то тип. Спрашивал, не здесь ли ты.

— Что ты ему сказал.

— Сказал, что в первый раз о тебе слышу.

— А он?

— А он сказал, что знает, что ты останавливаешься здесь. И еще сказал, что он твой брат.

— Как он выглядит?

— Выше тебя, стройный, брюнет, коротко пострижен, глаза зеленоватые, кожа смуглая, загорелый, отличный костюм, разговаривает как образованный, маникюр…

— Точно, это мой чертов братец, — сказал Томас. — Наверняка адрес ему дала мать. Она поклялась никому не говорить. Ни единой душе. Хорошо еще, что-пока не весь город знает. Чего моему брату было надо?

— Хотел поговорить с тобой. Я сказал: что передать, если-сюда заглянет кто-нибудь с такой фамилией? Он оставил свой телефон. Живет в каком-то Уитби.

— Да, это он, — повторил Томас. — Ладно, позвоню, когда сочту нужным. У меня пока есть другие дела. А от него я еще ни разу не слышал хороших новостей. Я хочу тебя кое о чем попросить, Пэппи.

Пэппи молча кивнул. За те деньги, которые ему платили в таких случаях, он готов был всегда услужить.

— Первое — принеси мне бутылку виски, — сказал Томас. — Второе — раздобудь пистолет. Третье — свяжись с Шульцем и спроси от моего имени, держится ли накал. Заодно узнай, могу ли я, по его мнению, рискнуть повидаться с сыном. Четвертое — устрой мне девчонку. Сделай все именно в этой последовательности.

— Сто долларов, — лаконично сказал Пэппи.

Томас достал бумажник и дал Пэппи две ассигнации по пятьдесят долларов. Потом протянул ему бумажник.

— Положи в сейф. — Когда он напьется и незнакомая девка будет шарить по карманам, не надо, чтобы там лежали все деньги, заработанные им в море.

Пэппи взял бумажник и вышел. Он открывал рот только тогда, когда это действительно требовалось, и его молчаливость вполне себя окупала. На пальцах у него блестели два бриллиантовых кольца, а на ногах были туфли из крокодиловой кожи. Томас закрыл за ним дверь, снова лег и не вставал до тех пор, пока Пэппи не вернулся с бутылкой виски, тремя банками пива, тарелкой с бутербродами и английским армейским пистолетом «смит-вессон» со спиленным серийным номером.

— Случайно оказался у меня под рукой, — сказал он, передавая пистолет Томасу. У Пэппи немало чего «случайно» оказывалось под рукой. — Только не пускай его в ход в гостинице.

Виски не помогало, хотя он прикладывался к бутылке поминутно. Перед глазами неотступно стояли лица матросов, молча застывших у поручней палубы, наблюдая, как они с Дуайером спускались по трапу. Глаза их горели ненавистью. Может, они и правы? Поставить на место распущенного крикуна и бывшего уголовника — это одно, а довести его до самоубийства — совсем другое. В глубине души Томас понимал, что человек, если он считает себя человеком, обязан знать, когда надо остановиться и оставить другому место под солнцем. Конечно, Фальконетти был настоящей свиньей и заслуживал, чтобы его проучили, но этот урок должен был кончиться где угодно, только не на дне Атлантического океана.

Он снова глотнул виски, чтобы забыть, какое было лицо у Фальконетти, когда Томас сказал ему: «Теперь можешь идти, скотина», забыть, как Фальконетти, поднявшись из-за стола, вышел из кубрика, провожаемый взглядами матросов.

Виски не помогало.

В детстве ему было горько и обидно, когда брат называл его зверюгой, а сейчас, назови его кто-нибудь так, имеет ли он право обидеться? Он действительно верил, что, если бы люди оставили его в покое, он бы тоже их не трогал. Его душа жаждала покоя. Ему казалось, что море освободило его от бремени жестокости; будущее, о котором мечтали они с Дуайером, должно было быть спокойным и безупречным: мягкое море, мягкие люди… А вместо этого у него на совести смерть человека и он прячется с пистолетом в убогом гостиничном номере — изгнанник в собственной стране. Господи, почему он не умеет плакать?