Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

В порту стояла тишина, на большинстве яхт огни уже погасли. Томас зевнул, потянулся, встал. И вдруг он увидел, как вдоль пирса быстро скользит машина с выключенными фарами. Она остановилась напротив «Клотильды». Обе дверцы с обращенной к нему стороны открылись, и из автомобиля вылезли двое мужчин. Потом еще двое. Последний вышел Данович. С рукой на перевязи.

Если бы Кейт не было на яхте, он нырнул бы в воду, и тогда им пришлось бы долго ловить его. Но сейчас он мог только стоять и смотреть на них. На соседних яхтах не было ни души. Данович остался внизу, а трое поднялись на борт.

— Итак, господа, — сказал Томас, — чем могу быть вам полезен?

Что-то тяжело ударило его по голове.

Он ненадолго пришел в сознание всего один раз. Уэсли и Кейт были в больничной палате возле его постели.

— Больше никогда… — произнес он и снова впал в коматозное состояние.

Рудольф вызвал из Нью-Йорка известного нейрохирурга, и тот был на пути в Ниццу, когда Томас умер. У него был проломлен череп, объяснил хирург Рудольфу, и произошло обширное кровоизлияние в мозг.

Рудольф перевез Гретхен, Джин и Инид в отель и велел сестре не оставлять Джин ни на минуту.

Он сообщил полиции все, что ему было известно; полицейские стали расспрашивать Джин, у нее через полчаса началась истерика, и она не утаила ничего. Она рассказала им про «Розовую дверь», и Дановича задержали, но свидетелей не нашлось, а у Дановича оказалось неопровержимое алиби на всю ночь.

Наутро после кремации Рудольф и Гретхен съездили на такси в крематорий, и им выдали металлическую урну с прахом брата. Из крематория они поехали в Антиб, в порт, где их ждали Кейт, Уэсли и Дур. Джин и Инид остались в отеле. Рудольф решил, что Кейт было бы слишком тяжело стоять в этот день рядом с Джин. «А если Джин и напьется, то сегодня у нее на это есть все основания», — думал он.

Гретхен, как и все остальные, уже знала правду.

Кейт, Уэсли и Дуайер, одетые в обычную рабочую одежду, стояли в ожидании на палубе. У Дуайера и Уэсли были заплаканные, покрасневшие глаза, но на лице Кейт, застывшем от горя, не было ни следа слез. Рудольф поставил урну в рубке, Дуайер взялся за штурвал и включил один двигатель.

Они около часа плыли на юг, удаляясь от побережья. На одном двигателе им было не отойти далеко в открытое море, и береговая линия четко просматривалась за кормой.

Ровно через час Дуайер развернул яхту и заглушил двигатель. В пределах видимости не было ни одного судна, а море застыло в таком глубоком покое, что не слышалось ни всплеска. Рудольф вынес из рубки урну и открыл ее. Кейт принесла снизу огромный букет белых и красных гладиолусов. Все встали в ряд на корме лицом к бескрайнему пустынному морю. Уэсли взял у Рудольфа урну. Слезы на его глазах уже высохли. На мгновение он неподвижно застыл, потом медленно высыпал прах отца в море. Это заняло лишь одну короткую минуту. Вода подхватила пепел и понесла его с собой вдаль, пылинки таяли на голубой глади Средиземного моря.

Женственным плавным движением мягкой загорелой руки Кейт бросила в воду цветы.

Уэсли кинул за борт урну. Она тотчас затонула; Потом Уэсли вошел в рубку и запустил двигатель. Теперь они плыли к берегу, и он направил яхту точно в узкий вход порта.

Кейт спустилась вниз, а Дуайер прошел на нос яхты, оставив мертвенно-бледных Рудольфа и Гретхен на корме.

Подставив себя летящему навстречу легкому бризу, Дуайер стоял на носу яхты и смотрел, как приближаются залитые ослепительным светом утреннего солнца белые особняки, старые крепостные стены и зеленые сосны.

«Погода для богатых», — вспомнилось ему.

Бурные шестидесятые. Консервативная «старая Америка» с ужасом и недоумением следит за бунтом молодежи, отказавшейся жить по диктуемым ей правилам. Новым, непривычным становится все: искусство, любовь, политика, образ жизни…

Теперь второму поколению семьи, знакомой нам по первой части саги, — Билли Эбцботу и Уэсли Джордаху — предстоит бороться за свое место под солнцем.

Из записной книжки Билли Эббота

1968

По словам Моники, я пустое место. Правда, говорит она это не на полном серьезе. Что же касается меня, то я не считаю Монику пустым местом. Но раз уж я в нее влюблен, то быть объективным трудно. Подробнее об этом дальше.

Однажды она поинтересовалась, что я пишу в этой записной книжке. Я ответил, что поскольку, как неустанно твердит наш полковник, мы здесь, в НАТО, на огневом рубеже цивилизации, то грядущим поколениям будет любопытно узнать, что означало быть на огневом рубеже цивилизации в Брюсселе во второй половине двадцатого века. Вдруг какой-нибудь покрытый атомной пылью ученый, роясь в руинах города, наткнется на обугленную по краям, покрытую пятнами засохшей крови (моей собственной) записную книжку и будет благодарен У. Эбботу-младшему за его старания поведать потомкам о жизни простого американского солдата, защищавшего цивилизацию в этой части Европы, рассказать о цене на устрицы в ту пору, о форме и объеме бюста его возлюбленной, о доступных ему развлечениях вроде постельных утех и кражи армейского бензина и так далее.

«И часто ты занимаешься такой ерундой?» — спросила Моника.

«А чем мне еще заниматься?» — возразил я.

«Разве у тебя нет никаких убеждений?» — полюбопытствовала она.

«Почему же? — сказал я. — Я убежден, например, что плыть надо только по течению. А поэтому, если идет по улице процессия, я поскорее становлюсь в строй и, шагая с другими в ногу, приветствую толпу независимо от того, друзья это или враги».

«В таком случае продолжай свое сочинительство, — сказала Моника. — Только не забудь написать, что ты не истинный представитель своего поколения».

Слово «сочинительство», пожалуй, как нельзя лучше подходит для определения того, чем я занимаюсь. Я вышел из литературной среды. Мои отец и мать, так сказать, труженики пера или, скорей, были тружениками пера. Отец работал на рекламу, то есть творил в той области, которая не пользуется большим уважением ни у писателей, ни у издателей. Тем не менее, каковы бы ни были числившиеся за ним свершения или неудачи, он пришел к ним, сидя за пишущей машинкой. Сейчас он живет в Чикаго и часто, особенно когда пьян, пишет мне. Я незамедлительно отвечаю. Мы большие друзья, поскольку нас разделяют четыре тысячи миль.

Моя мать — общаемся мы предельно мало — раньше сочиняла критические статьи для каких-то безвестных журнальчиков. Сейчас она подвизается в кино. Я вырос под стук пишущих машинок, поэтому мне проще простого фиксировать свои нынешние мысли на бумаге. Развлечений здесь мало, хотя Брюссель лучше, чем Вьетнам, как говорит наш полковник.