Томас Рид - Избранные произведения. Том II

Брат возлюбленной — это не тот человек, кому влюбленный спешит открыть тайну своего сердца. Неизвестно, как он отнесется к вашему признанию, даже если вы не менее состоятельны и знакомство совершилось по всем правилам, а намерения ваши вполне честны. Но если, по несчастному стечению обстоятельств, нарушено хоть одно из этих непременных условий, брат оказывается для вас самым страшным и непримиримым противником.

Может быть, эта мысль вызвала у Генри Голтспера невольное смятение чувств, которое он постарался скрыть от брата Марион Уэд? Не потому ли он был так смущен, когда благодарил его за приглашение? И не потому ли на его открытом лице промелькнуло какое-то странное выражение несвойственной ему робости?

Юный паж, ничего не замечая, продолжал настойчиво уговаривать его:

— Так вы обещаете приехать?

— Благодарю вас! Приеду как-нибудь, с удовольствием!

— Нет, мистер Голтспер, «как-нибудь» — это очень неопределенно. Правда, мое приглашение тоже неопределенно. Тогда вот что: приезжайте завтра. Отец устраивает праздник под открытым небом у нас в парке. Завтра день моего рождения, и, наверно, празднество будет по всем правилам, на широкую ногу. Обещайте, что вы будете нашим гостем!

— Обещаю от всего сердца, мастер Уэд! Буду чрезвычайно счастлив.

Пожелав друг другу на прощание доброй ночи, путешественники расстались: Уолтер скрылся за воротами парка, а всадник поехал дальше по дороге, которая бежала вдоль ограды.

Проводив взглядом удаляющихся путников, незадачливый разбойник долго стоял на месте, прислушиваясь к замиравшему вдалеке стуку копыт.

Потом он уселся на краю дороги, упершись локтями в колени и склонив на руки свою лохматую голову. Так он сидел некоторое время в полном оцепенении, безмолвный и неподвижный, как сфинкс.

Быстрая смена выражений, пробегавших по его лицу, вряд ли была бы понятна человеку, не посвященному в его биографию и не участвовавшему, хотя бы в качестве свидетеля, в недавнем происшествии. Скорбное раскаяние омрачало его чело, между тем как в темно-серых глазах нет-нет, да и вспыхивала горькая досада, когда он вспоминал о двух кошельках, так неожиданно ускользнувших из его рук.

По-видимому, тут происходила борьба чувств. Совесть вступала в поединок с жадностью, и, надо полагать, им давно уже не приходилось сталкиваться. Он так был поглощен этой борьбой, что даже лишился дара речи, а сообщники его, разумеется, почтительно соблюдали тишину.

По лицу Грегори Гарта, несмотря на его преступное ремесло, даже и в самые худшие минуты, можно было заключить, что это не бесчестный человек. Сейчас, когда он сидел вот так — на обочине дороги, на той самой обочине, где он часто прятался в засаде, — на его лице, ярко освещенном луной, проступали подлинные человеческие чувства — раскаяние, глубокая скорбь. Если бы не его окружение, не все эти красноречивые персонажи из драматической сцены, всякий, кому ни случилось бы сейчас пройти мимо, наверно, решил бы, что это честный человек, которого недавно постигло какое-то тяжкое бедствие.

Но никто не проходил, и, сидя один в ночной тиши, он молча предавался своим печальным думам.

Но вот наконец он прервал молчание. Ночная тишина огласилась не угрожающими криками, не разбойничьими возгласами, а тихими горестными стенаньями.

— О Господи! — причитал он. — Подумать только, я угрожал мастеру Генри! Конечно, я и не собирался его колоть, только попугать хотел, чтобы не сопротивлялся. Да ведь он-то все равно думает, что я собирался его убить! О Господи! Разве он когда-нибудь простит мне это? Ну, да теперь уж ничему не поможешь, придется сдержать обещание. Довольно промышлять чужими кошельками или обирать проезжих богатых дам! Охота кончена!

На его сокрушенном лице внезапно промелькнуло выражение досады, словно ему вдруг стало жаль, что он дал такое обещание и теперь придется его держать. Борьба между совестью и жадностью, по-видимому, еще не совсем окончилась.

— Нет, я сдержу свое слово! — вскричал он, вскакивая на ноги и словно кому-то объявляя о своем решении. — Я сдержу его во что бы то ни стало, хотя бы мне пришлось подохнуть с голоду! Разойдись! — насмешливо скомандовал он безмолвной шайке. — Марш по домам, бродяги! Ваш атаман Грегори Гарт больше не нуждается в вас. Эх, черт побери, жаль мне расставаться с вами, ребята! продолжал он все тем же насмешливым и важным тоном. — Вы были мне верны, как сталь! Никогда между нами худого слова не было. Ну что ж, ничего не поделаешь, ребята! Рано или поздно, расстаются лучшие друзья, а прежде чем нам расстаться, я уж, как-никак, позабочусь обо всех вас. Есть у меня приятель в Эксбридже. Он держит ссудную лавку, промышляет разным старьем. Выгодное дельце! Я думаю, у него найдется для вас местечко. Вам у него будет неплохо! Будет вам и компания, самая что ни на есть лучшая — золото да драгоценности. И не бойтесь, там с вами ничего не случится. Я на всех на вас возьму расписки, чтобы вы были в полной сохранности; а в случае, если вы мне опять понадобитесь…

Но тут раскаявшийся разбойник внезапно прервал свою удивительную прощальную речь: до его слуха донеслись какие-то звуки, и звуки очень знакомые для его настороженного слуха. Это был конский топот, свидетельствующий о приближении всадника — путника, едущего по дороге. Это были не те путники, с которыми он расстался недавно, — те ехали на Джеррет Хис, а этот ехал с противоположной стороны: топот слышался по дороге от Красного Холма.

По стуку подков можно было сказать, что он едет один. И едет медленно, осторожно, едва плетется, словно он не знает дороги или боится пустить лошадь рысью, чтобы не споткнулась на неровной тропинке.

Услышав конский топот, Грегори Гарт тотчас, словно подчиняясь какому-то инстинкту, прекратил свою диковинную речь и, даже не извинившись перед благовоспитанными слушателями, повернулся к ним спиной и прислушался.

— Одинокий путник! — пробормотал он про себя. — Плетется черепашьим шагом. Должно быть, фермер хватил лишнего в «Голове сарацина» да и заснул в седле. А ведь сегодня, кажется, рынок в Эксбридже!

Грабительские инстинкты, только что побежденные совестью, проснувшейся в нем после такой унизительной встречи с прежним хозяином, снова начали одолевать его. — А любопытно, — продолжал он бормотать себе под нос, — есть ли у этого колбасника денежки при себе? Или он все спустил в кабаке? Ах, да какое мне дело, есть они у него или нет! Я же дал слово мастеру Генри, что это моя последняя ночь! И, черт меня побери, я должен сдержать слово!.. Ага! Постой-ка! — промолвил он, помолчав минуту. — Я обещал ему, что это будет последняя ночь. Да, так ты и сказал, Грегори Гарт, совершенно точно! Так, значит, я вовсе не нарушу обещания, если… Ведь ночь-то еще не кончилась! Сейчас еще немногим больше одиннадцати. Я слышал, как на челфонтской колокольне пробило одиннадцать. А ночь кончится только после двенадцати. Так оно считается по закону нашей страны. Да что там раздумывать! Хуже, чем сейчас, все равно быть не может. А коли украл овцу и тебе грозит виселица, лучше уж разом отвечать за все стадо! Ведь мастер-то Генри вовсе не обещал взять меня к себе. А далеко ли я на своей честности уеду? Что же мне, так с голоду и подыхать? Ведь у меня сейчас хоть все карманы вывороти, ничего нет. А за эти лохмотья много не выручишь. А ну его к черту! Остановлю этого колбасника да погляжу, не продал ли он свою скотину.